И был вознаграждён, услышав всхлипывания.
Выждав, я спросил:
— Сколько у меня времени на раздумья?
— Документы в торговый нужно подать не позже, чем через два дня, — проговорила мама гнусаво, вытирая нос белоснежным шёлковым платком. — Иначе не попадёшь к моему человеку.
Похоже, она не сомневалась в победе.
— Это твоё последнее слово?
— Не делай из меня чудовище! — закричала мать, и на этом конструктивная часть разговора была завершена.
***
Я действительно думал два дня. Всерьёз думал, хотя, конечно, с самого начала знал, как поступлю. Решиться все же было непросто. Слишком много болевых точек тут сошлось.
Ранним утром третьего дня, перед рассветом, когда и мама, и брат наконец уснули, я вышел из дома. У меня было немного денег, и я чётко понимал, что должен постараться за минимальное время убраться на максимальное расстояние. И ещё попытаться сделать так, чтобы меня непросто было найти. Оговорюсь сразу — мне удалось и то, и другое.
Вот так и получилось, что я ушёл, бросив свою семью в самый неподходящий для этого момент, бросив без поддержки и без надежды на поддержку — по крайней мере, в обозримом будущем.
Не всегда удаётся быть честным с самим собой, но что важнее — не всегда удаётся понять, когда ты честен, а когда нет. Порой мне в голову приходят всякие громкие слова, такие как "эгоизм" или "предательство" — я заталкиваю их на задворки сознания, потому что не хочу относить к себе. Потому что это неправда. Потому что желать быть собой — это не эгоизм. И если уж говорить о предательстве, не в оправдание себе скажу: я не смог предать как раз то труднообъяснимое, но очень важное нечто, которое, собственно, и делало меня — мной.
И все же недаром мне до сих пор так мерзко об этом вспоминать. Только…
Сколько раз за время нашей с матерью беседы звучали производные от слова "понимание"? Почему так говорят чаще всего тогда, когда настоящим пониманием и не пахнет?
Потом я долго задавался вопросом — неужели вместо всего этого спектакля она не могла просто сказать: "Ты мне нужен, Данил, останься"?
На северной окраине Аресы, одного из трёх крупнейших городов планеты, есть район, который не показывают туристам. Туда не забредают случайные прохожие, и рейсовый транспорт огибает это место стороной. Туда побаиваются соваться полицейские; даже репортёры криминальной хроники, ребята ушлые и вездесущие, остерегаются показываться на этих сумрачных, лишённых света улицах.
Когда-то он был вполне преуспевающим, этот район. Потом здесь произошла страшная авария: рухнул потерявший управление суборбитальный шаттл, здоровенная грузовая махина, уже тогда отчаянно устаревшая, до краёв налитая примитивным химическим топливом. Разрушительный огненный смерч перечеркнул стройные ряды домов, сметая целые кварталы; взрывная волна прогулялась по окрестностям, сотрясая многоэтажные строения до самых фундаментов. Там, куда не добрался смерч, осели ядовитые продукты горения.
Целый сектор большого города сделался непригоден для жизни. Уцелевших из ареала катастрофы отселили, коммуникации отключили. А вот на снос денег уже не нашлось.
Так на карте Аресы появилось белое пятно, отмеченное лишь значками "опасность" и "въезд запрещён".
Прошло время. Постепенно ветшающие, но недоразрушенные кварталы вновь стали заселяться — конечно, нелегально. Люди, выброшенные на обочину жизни или не поладившие с законом, ныряли туда, как в нору, и исчезали из цивилизованного мира. Место и прозвали Норой: для большинства — мерзкая язва на теле города, для иных — убежище. И я был уверен: наверняка в таком местечке сыщется возможность спрятаться и тому, кому нужно просто переждать некоторое время.
Как мне.
Конечно, я предпочёл бы покинуть планету. Но после всего, что случилось дома, не рискнул соваться в космопорты. Улететь пассажиром я не мог, не хватало денег; другие варианты требовали времени — а времени мне никто не даст. Я не сомневался, что буду объявлен в розыск с того момента, как мать обнаружит мой побег — уж это-то организовать она сумеет быстро, наверняка найдёт подходящих знакомых. И космопорты станут первым местом, где меня будут искать.