Была и другая закуска к увеселительным напиткам, наполнявшим позлащенные чаши усольской эмали, медной чеканки ковши, братины и кувшины.
Захмелели гости, захмелел и хозяин. Протопоп, сидевший рядом с бароном, прищурился не без хитрости и лукавства и промолвил:
– Не надлежало бы между исповедью и причастием такое угощение. Ну, да господь и не такие грехи прощает. Еще по единой, во здравие путешествующих…
Александр Николаевич Строганов вытер вспотевшее лицо, расстегнул шелковую рубаху. Из-за ворота вылез державшийся на дорогой цепочке золотой крестик с распятым Христом, а рядом виднелась перламутровая в золотой оправе ладанка – добрая памятка о приятно прожитых днях.
Протопоп первый приметил ладанку и, ткнув в нее перстом, спросил:
– Что сие укрыто от очей моих?
Барон раскрыл ладанку, внутри которой размером с целковый серебряный на одной створке эмалью была изображена женщина прелестной красоты, а на другой створке – малое дитя с распростертыми руками. Над головами их были кружочки – ореолы святости.
– Владычица с предвечным младенцем. – Протопоп с изумлением разглядывал внутренность ладанки. – Зело достойно для панагии архиерейской, не токмо для ладанки. Чья работа и сколько плачено? – спросил он барона, не выпуская из рук сокровища.
– Делал добрый мастер живописи Гаврюха Юшков, что в Пыскарском монастыре учит молодых людей художествам. За поделку сто рублев дано. Только недогадлив ты, отец протопоп, не богоматерь это… а она самая, пермяцкая вогулка Марфа, Чероева дочь. А это мой Андрейко. Глянь на обличие младенца, не сходственно ли с моим?
– Сходственно! Воистину сын отца своего! – невоздержно заметил настоятель Введенского монастыря, тоже склонившийся над ладанкой.
– Прекрасна! Прекрасна! – восторгался градоуправитель, прищелкивая языком.
Барон высвободил из рук протопопа ладанку, захлопнул ее, словно табакерку, и водворил за ворот рубахи.
– Однако греховно девку-вогулку под видом богородицы с сиянием изображать. Да и незаконнорожденного младенца тако же. Кощунством такой грех нарицается, – с нарочитой строгостью упрекнул протопоп хозяина. Но в голосе его уже не было строгости.
– Нет, отче, не кощунства ради придумано так, а ради соблюдения тайны. Скажем, не подобает знать об этом моей законной супруге и ее родственникам…
– Хитрец, ваше сиятельство!
– А хороша! – не унимался градоуправитель. – Ох, хороша! Хоть и вогулка.
– Еще по единой! – голосисто, как в церкви, возвестил протопоп. – За чистое покаяние барона Александра Николаевича, за всепрощение всех его прегрешений, всякому человеку присущих…
– Аминь! – заключил Строганов и, подняв позлащенный бокал, залпом выпил крепкое хлебное вино, настоенное на землянике.
По окончании трапезы протопоп и настоятель спели, взирая на образа:
– Сподоби, господи, во все дни живота нашего без греха сохранитися… На тя, господи, уповахом, да не постыдимся во веки… – И разошлись по домам.
Утром барон Строганов, разбуженный колокольным звоном всех сольвычегодских церквей, посмотрел на часы и быстро стал одеваться. Отстояв обедню при полном свечном и лампадном свете и причастившись ради приличия у всех молящихся на виду, он приказал запрягать лошадей. По точному исчислению, согласно карманному месяцеслову, до Санкт-Петербурга от Соли-Вычегодской санным путем оставалось еще одна тысяча триста и тридцать девять верст. Надо было поспевать, пока по льду северных рек стоял прямоезжий зимний тракт.
В ДАЛЬНЕЙ ВОТЧИНЕ У СОЛИ-КАМСКОЙ
До отъезда в Санкт-Петербург Александр Николаевич Строганов долгое время хозяйничал в обширных вотчинах у Соли-Камской.