Он внимательно осмотрел весь мой багаж и все записал. Только потом, приблизившись ко мне и указав на один из раскрытых чемоданов, он с акцентом спросил по-немецки:
— Это что?
— Рукописи.
— Вы Людвиг Ренн? «Война»? «После войны?»
— Да.
Его лицо прояснилось. Он протянул мне руку и крепко пожал мою.
— Все в порядке! Счастливого пути!
30 марта во второй половине дня наш поезд медленно шел мимо развалин, которые когда-то были Берлином, Стояли жестокие холода с самыми низкими температурами, какие редко бывают в Германии, и это в течение уже нескольких недель! Стало быть, не только мы там, на море, страдали от необычной для марта непогоды, — они здесь, наверное, страдали еще больше: не хватало продуктов, а угля почти совсем не было.
На первых порах нас поселили в гостинице коммунистической партии. Там за ужином я встретил своих старых друзей, в том числе Альберта Нордена. Как все они выглядели! Впалые лица, поношенные, болтающиеся на теле костюмы.
Мой старый знакомый Макс Шредер попросил меня зайти к нему в комнату. Как всегда, он был оживлен и рассказывал о своих злоключениях с юмором человека, который ни перед чем не сдается. При этом он готовил для нас в горшке какой-то напиток из теплой воды и шнапса.
На следующее утро голова моя намного просветлела, и я отправился в Центральный Комитет партии. Когда я вошел в кабинет Пауля Меркера, он вскочил с места и сердечно пожал мне руки. Не успели мы сесть, чтобы обсудить, где я буду работать, как открылась дверь в соседнюю комнату. Дружески беседуя, в кабинет вошли Вильгельм Пик, которого я давно знал и почитал, и Отто Гротеволь — замечательный социал-демократ, энергично выступавший за объединение обеих рабочих партий на ясной совместной платформе.
С этого момента я снова полностью обрел свою родину.
Перевод Б. Калинина.
АННА ЗЕГЕРС Встреча в пути
© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1972.
Гофман приехал в Прагу рано утром. На саксонской границе ему пришлось пересесть в диковинный длинный фургон, какие, судя по всему, чехи предпочитали другим средствам передвижения. Фургон качало, он пыхтел и громыхал. С непривычки у Гофмана слегка закружилась голова. Но вскоре посеребренная луной Эльба властно завладела его мыслями, а потом и снами. Ему снилась, будто он плывет морем вместе с архивариусом Линдхорстом, пригласившим его к себе на остров.
В Праге ему не было нужды торопиться: до встречи в кафе, о которой условлено с другом-незнакомцем, оставалось часа два, не меньше. Гоголь писал, что очень хочет по пути из Италии к себе на родину с ним повидаться. Он, мол, многие вещи Гофмана читал с истинною радостью.
На карте города Гофман отыскал нужную улицу. Странное чувство владело им: на своем веку он столько всего написал, столько писем получил от читателей, а все же ему не терпелось взглянуть на этого человека. К счастью, от Дрездена, где ему пришлось улаживать кой-какие надобности, до Праги рукой подать. Да и Гоголь не потерпит особых неудобств: не такой уж это крюк — завернуть ненадолго в Прагу по пути на родину. «Отчизна его необъятна, — размышлял Гофман, — не сравнить с моей, если вообще можно назвать единым государством это скопище: герцогства, графства, княжества, епископства. Слава богу, хоть поэты наши пишут на одном языке и чужеземным не уступят…»
На время Гофман забыл о цели приезда, о встрече с другом, — мысленно он уже давно звал незнакомца другом, ибо письмо его даже сквозь даль расстояний тронуло сердце дружеским участием и приязнью. Погрузившись в думы, брел он по городу. В чужих городах его прежде всего тянуло к реке. На Карловом мосту он замер от неожиданности, пораженный открывшимся видом. Кто эти каменные стражи, будто вросшие в мост по обеим сторонам? Их отражения в тихой, почти недвижной воде мерцают так таинственно, что дух захватывает. Внизу по зеркальной глади скользит лодка, весла беззвучно погружаются то в крест, то в складки каменных одеяний. Гофман оторвал глаза от воды; на другом берегу взгляду его предстал величественный замок, даже не замок — целый город: острые шпили церквей, толкотня крыш, угрюмые крепостные стены. Замок властвовал над городом. Сколько королей мечтали завладеть этой твердыней, оно и понятно — замок повелевает округой безраздельно. Всякий правитель, воцарявшийся в этих стенах, сразу становился могущественным и неприступным в глазах подданных. И все чиновники его, от приближенных советников до последней мелкой сошки, тоже несли ореол могущества и неприступности — каждый согласно положению и рангу.
Гофман очнулся от дум. Пора искать кафе, ведь он хотел прийти первым. Поиски оказались делом нехитрым, хотя дорогой его не раз подмывало свернуть в сторону: так заманчивы эти узкие улочки, темные сводчатые арки, тесные дворики… На обратном пути надо обязательно все осмотреть, пусть наспех. К немалой его радости, кафе помещалось в старинном доме стиля барокко, и его тоже украшала витиеватая резная арка; в прихотливом каменном узоре так и роились ангелы.
В кафе в этот час посетителей почти не было. Кельнер прилично изъяснялся по-немецки, подал Гофману отменный кофе, печенье — оно так и таяло во рту — и принес немецкие газеты. Гофман полистал, просмотрел, но мало что уяснил из прочитанного, и газеты вскоре ему наскучили. Он понятия не имел, кто такой этот Масарик, которого в одних газетах хвалят, в других ругают, да и не слишком его это занимало. Верно, нынешний правитель замка.
Вот люди вокруг — другое дело, они занимали Гофмана всегда. Он любил вглядываться в чужие лица, стараясь по внешности человека разгадать всю его жизнь. А потом, разгадав, мысленно продолжить эту жизнь, наполнить ее грядущими событиями, о которых человек и ведать не ведает, зато он, художник, знает доподлинно. Живых он умеет видеть умершими, мертвых — живыми, такое уж у него ремесло. Проницать прошлое, провидеть будущее — для него это в порядке вещей.