Ромашкин снова поймал себя на мысли: неведомый ему Гиппобот, если только ничего не случится, так и останется одним из сотен имён, которые он слышал в этом дурацком мире, но так и не узнал, каков же он, Гиппобот.
Начальник укатил, подчинённые принялись шнырять по округе, изредка перебрасываясь впечатлениями. Почти все реплики заглушал шум прибоя, а непосредственно возле коня никого не было.
— Хотят поживиться хоть чем-нибудь в брошенном лагере, — пояснил Одиссей.
Ожидание изводило.
Наконец, к статуе стали стекаться граждане Трои. Удивлённые возгласы, многочисленные постукивания по необычному коню сначала забавляли греков, а потом подействовали раздражающе.
— Чего долбите, дармоеды? — ворчал Диомед, и Одиссею приходилось успокаивать друга.
Бесконечно долго не появлялся царь города. Но вот прибыл и он, а с ним жрецы и свита.
— Славься, Приам, победитель трусливых данайцев! — закричала толпа.
Горячие греки стерпели и эти оскорбительные для них вопли.
В установившейся тишине раздался сильный хриплый голос старого владетеля:
— Зачем они возвели эту диковину?
— Это — проклятая статуя, царь! Аполлон тому свидетель, её необходимо уничтожить!
Диомед пихнул Ромашкина в бок:
— Ты свидетель, гы-гы.
Тем временем Приам решил уточнить прозвучавшие слова:
— Ты уверен, Лаокоон? Феб дал тебе знак, или ты руководствуешься своим мнением?
— Повелитель! — вступил задорный тенор. — Мы поймали беглого данайца.
Лязг, тычки, понукающие команды... Студент сидел в душном коне и следил за происходящим, словно за радиотрансляцией.
— Говори, враг, кто ты и почему не сбежал вместе со своими нечестивыми подельниками?
— Я Синон. Меня по навету коварного Одиссея сочли вашим разведчиком, продавшимся за золото. Даже золото подкинули.
— И ты хочешь соврать, что сбежал?!
После слов Приама раздался смех.