Что он там говорил? Вроде бы, берег недалеко.
Всмотревшись пристальней, парень увидел тусклые огни. Закрыл глаза, снова вперился в направлении, где ему почудился свет. Ага, не почудился. Значит, нам туда дорога. И — желательно в темпе.
Полюбовавшись на диковинных коней Посейдона, Ромашкин побежал к огням.
Зевсу не понравилось то, что он узнал в пристанище мойр. Вторгшиеся в честной мир чужаки продвинулись в своих злостных деяниях чрезмерно. Мало того, что царство мёртвых оказалось в руинах, так ещё и Посейдон в непосредственной опасности.
После грохота станка, писка ткачих и общей гнетущей печали, которая окутывала пристанище мойр, Зевса ломало похлеще, чем Геру. Тошнило нечеловечески (впрочем, он и не был человеком), голова, казалось, расколется, как тогда, когда из неё появилась любимая доченька Паллада, и очень хотелось спать.
Но было ли время для сна? Мойры считали, что было. Самому Громовержцу так не виделось. Никогда ещё он не сталкивался с потусторонними врагами. Когда олимпийцы низвергли поколение отца в Тартар, узор судеб, безусловно, поменялся, притом кардинально. Но общий холст бытия всегда оставался прежним. Сегодня Зевс узрел нечто совершенно чуждое. Да ещё и пальцы порезал. А ведь Атропос предупреждала... Разгневанный Тучегонитель попробовал порвать одну из красных нитей, только подложная пифия оказалась чересчур живучей.
К пряже судеб могут прикасаться лишь мойры. Рвать жизни — только нарочитыми ножницами. Расплата за попытку вмешаться в мировую ткань — порезы, которые будут долго зарастать.
— Как же ты, дурень, будешь молнии метать? — угрюмо вопрошал себя Зевс, когда шатаясь, словно пьяный, возвращался из подземелья мойр. — И насколько, Тартар тебя возьми, твоя кровь могла напитать силы проклятой девчонки?
Мысли Громовержца расслаивались и множились, как стук ткацкого станка, разносившийся эхом по олимпийским коридорам. Жизненная необходимость сконцентрироваться разбивалась о жесточайшую головную боль. Всё плыло перед помутившимися очами Тучегонителя. Он держался за стену пораненной рукой, и за ним оставался кровавый след.
Доковыляв до чертогов, Зевс припал к загодя припасённой здесь чаше с нектаром. На мгновение ему полегчало, создалась иллюзия полного исцеления, а затем внезапно вырвало. Проблемы накатили с утроенной силой.
Царь богов грузно плюхнулся на ближайшую мраморную скамью и несколько минут глубоко дышал, силясь хоть как-то прийти в себя.
— Чтоб я ещё раз... — страдальчески пробурчал он и замолк, ведь знал: потребуется — пойдёт.
Ему полегчало, и он вернулся в пиршественную залу. Многих олимпийцев ещё не было, хотя Зевсу казалось, что он распорядился собрать всех бесконечно давно.
Посредине залы Громовержец непонятно как запнулся и упал. Царь богов растянулся на мраморном полу и в гневе обернулся посмотреть, что попалось под его ногу. Обнаружился Феб — голый, шальной и в любовном экстазе.
— Сын мой, ты обезумел?! — прогремел Тучегонитель.
—Папа?! Ик! — Шальные глаза Кифарета блуждали, казалось, каждый по своей траектории. — А где пифия?..
— Проспись, ты пьян, — досадливо промолвил Зевс, поднялся и направился в свои покои.
— Куда ты, отец наш? — спросил Гермес, сидевший вместе со всеми за столом.
— Спать, — буркнул Громовержец, не оборачиваясь.
— А как же война?.. — пискнула обычно молчаливая Геба.
— Я не спал много дней, какой из меня воин...
В покоях его дожидались Гера и Афина.