Устинья торопилась на край поселка к свояченице и, показав, в каких горшках еда, ушла. Не успели девушки отужинать, как в избу ввалился Семен и бесцеремонно протянул свою лапищу Вере:
– Здорово, Настя! Чего вскочила-то? Садись! Чай, я не зверь.
– Маша, зажги коптилку, – сказала Вера, обдумывая, как бы скорее выпроводить непрошеного гостя.
– Марья, не надыть! – остановил Семен. – В темноте сподручнее.
Но Вера настояла на своем. Тогда Семен потребовал занавесить окна, буркнув:
– У меня с тобой, Настя, особой статьи разговор.
И как Вера ни сопротивлялась, он сам одеялами и большим платком закрыл окна и снова сел к столу.
– А где Устинья? – спросил Семен. Услышав, что ее нет, почувствовал себя вольготнее.
– Ты, Маша, пойди-ка погуляй чуточку. А мы с Настей покалякаем.
Аня отказалась, села на кровать, Семен подошел к ней, обнял, намереваясь вывести. Вера оттолкнула Семена от подруги.
– Слухай, Настя! Я понимаю тебя. Ты боишься, что я тебе сделаю зло. Скажи, боишься? Злодей, мол, Семен!.. Предатель! Не бойся! – И он облапил Веру.
Веру передернуло, и она, разжав руки Семена, выскользнула из его объятий.
– Не бойся, тебе говорю, пусть Марья выйдет, посидит на ступеньках. Ведь, если что, ты ж крикнешь, и она тут как тут. Даю слово, не трону. Понимаешь ты, дуреха… Эх, Настя, Настя, несурьезная ты девка! У меня к тебе сурьезное, как тебе сказать, политическое дело есть, а ты чертом на меня смотришь… Оно ж и для тебя и для меня, может быть, настоящее счастье открывает, богатство дает… Подь, подь, Марьюшка, на крылечко…
Аня посмотрела на Веру. Та понимающе кивнула.
Повернувшись к Семену, Вера строго сказала:
– Смотри, если что позволишь, пеняй на себя…
– Что ты, Настя, – не скрывая радости, ответил ей Семен, провожая Аню до самого порога. Поплотнее закрыв за нею дверь, сел на табуретку. – Садись сюда, – показал Семен на другую табуретку, – дорогая моя касаточка.
Вера вспыхнула.
– К чему эти нежные слова?..
– Как к чему? – Семен пододвинул табуретку так, что его ноги коснулись ног Веры. – А к тому, что я тебя вот так – по уши, – провел он ребром ладони выше губ. – А ежели ты не согласишься подобру, – схватил Семен Верину руку, – силком возьму…
Вера выдернула руку и отодвинулась.
– Что ты кидаешься от меня, словно черт от ладана? Тебя страшит, что я полицай? А ты не знаешь, что я не по своей воле пошел, меня заставили…
– Кто же тебя заставил? – спросила Вера, обрадовавшись, что разговор перешел на другую тему.
– Как кто? Родня. Гепеушники расстреляли моего отца. Кулаком, говорят, был. Отобрали у нас все хозяйство, дом – отдали под читалку, мать – сослали на восток. Там я и вырос, там и в армию пошел. Первые дни воевал, а когда отступали, вернулся домой. Дома ни кола ни двора… – Семен, сжимая кулаки, заскрипел зубами. – Если бы не фрицы, то и бродяжничал бы. А вот они мне избу расстрелянного подпольщика отдали – он, гад, в нашем поселке жил… А вот если, – Семен разжал кулаки и взглянул на Веру, – я им одно дело раскрою, то обещали мне мой дом и усадьбу вернуть. – Глаза его сузились, блеснули жадностью. Он силой притянул за руку Веру к себе. – Ты смотри, Настя, все то, что я тебе говорю, огромная тайна. Если проболтаешься, то сам, собственными руками, удавлю, а всех твоих родичей постреляю.
Веру покоробило, но одновременно и заинтересовало, что же там за тайна, и она не стала вырывать руку.
– Это страшная тайна, – продолжал Семен, – она требует клятвы перед святым евангелием и крестом господним… – Он замолчал, что-то обдумывая, потом, поглядев на Веру, тихо спросил:
– А ты, Настя, в бога веруешь? Только ответь по-сурьезному…
– Верую, – как можно искренне ответила Вера.