На перекладине маленькой виселицы висел колокольчик.
Самоеды — родственники похороненного в гробу — приезжают к нему в гости, звонят в колокольчик: «Здравствуй!» Рассказывают ему про свою жизнь.
Ни черепа на кустах, ни гроб с колокольчиком не развеселили нас. Мы молча и мрачно шагали по вязкому мху, шли и шли, и надежда увидеть широкую воду, ночевать в тепле, под крышей, таяла с каждым шагом.
Опять мы опустились в падь, опять полезли на склоны. И то ли склон был круче, то ли холм выше, то ли сами мы начали выбиваться из сил, только этот взъём показался нам куда тяжелей других.
Мы с трудом взобрались на него — и тут неожиданно внизу открылось нам море-Обь.
Страшное оно стало: потемнело, всё в сердитых белых баранах.
Ветер дул с севера.
Мелкие птицы все попрятались. Затаённая какая-то тревога чувствовалась вокруг.
Мы вышли за Хэнской речкой. До дому оставалось два-три километра. Мы отыскали тропку подле гóру, быстро по ней зашагали.
Впереди показалась стая чёрных лодок. Как лебедь среди уток, возвышался среди них белый пароход. Лодки направили носы в одну сторону и молча плясали на месте странный, зловещий танец.
Показались чумы. В сумерках они тоже были чёрными. Уже доносился до нас густой, тяжкий запах. Ни одного человека не было видно. И молчали собаки.
Халеи, качаясь, белыми, бесшумными тенями проносились в воздухе, таяли в сумерках.
Облака быстро, точно в бешеном бегстве, в беспорядке летели низко над головой.
— Стой! Что это?
Мы разом остановились, прислушались.
Странный шум: будто стук костей о кости, будто сотни скелетов собрались там, за кустами, и пляшут, побрякивают костями. Совершенно непонятный звук и потому жуткий.
Чтобы скорей покончить с неизвестностью, мы напрямик двинули через кусты.
Сети! Они висели на жердях. Ветер шевелил их, подымал, швырял. Еловые нáплывы, прикреплённые к верху сетей, стукались о кибасы — кирпичи в берёсте, прикреплённые снизу.
Вода заметно прибыла.
Собак — ни одной.
И на улицах посёлка — никого.
Якимыч встретил нас на крыльце.