Уже из всех чумов бежали к ним мужчины, женщины, дети. Кто кинулся к оленям, кто к людям, все были очень возбуждены, кричали, и мужчины все по очереди долго, сильно, высоко трясли руки приехавшим.
Когда я спустился вниз, обоих гостей увели уже в чумы. Женщины разбирали привязанную к нартам кладь, дети и подростки держали оленей, любовно оглаживали их спины, рога.
Олени, как собаки, вывалили языки, дышали крупно-порывисто, бурно. Их великолепные рога в мягких пушистых чехликах напоминали прихотливо разросшиеся ветви лиственниц, ветви, покрытые пушистым серым инеем. Старые животные спокойно позволяли себя гладить, молодые дичились, опрокидывали головы: глаза их выкатывались, наливались кровью. Привязанный за рога к нарте теленок-неплюй в испуге рвался всем телом, дрожал на тоненьких ногах. И у него, как у больших, рожки были в тёплом сером инее — куржаке. Невозможно было удержаться — не погладить его тёплую спинку. Я погладил.
Оленёнок подскочил на всех четырёх ножках, забился на привязи.
Я поскорей отошёл от него.
«Август, — вспомнил я с грустью, — месяц малиц. Шкура оленей августовского убоя идёт на выделку одежды».
Два крупных крутобоких быка были привязаны позади одной из нарт. Они точно знали, что их ожидает: покорно опустили головы, стояли смирно. И только глаза их ворочались, беспокойно следили за людьми.
В конце месяца малиц сойдёт с рогов пушистая кожица — живое оружие освободится от мягких ножен. Следующий месяц — месяц любви оленей — месяц жарких поединков между самцами.
Эти быки больше уже не будут участвовать в битвах, не услышат яростного стука окрепших рогов.
Неожиданное событие — прибытие оленей — взбудоражило всех самоедских собак. Ни одна уже больше не спала. Сгоряча сбежались, полаяли, но, узнав своих, замолчали, радостно замахали хвостами. Опять занялись своими делами: одни завалились спать, другие бродили, разыскивали, чем заморить червячка. Прибежавших из посёлка прогнали назад.
Я думал, встречу здесь крепкую, «классную» породу красивых самоедских лаек. Какой там! Собаки тут каких угодно статей и мастей. Есть крупные, широкогрудые зверовые собаки — на лося, на медведя; есть остроухие, всех цветов и хвост крючком — соболиные, беличьи лайки. Есть просто уроды-ублюдки.
Одна только порода резко отличалась от пёстрой стаи: маленькие, очень вытянутые, очень низкие на ногах и необыкновенно пушистые собачки. Издали такую легко, наверно, принять за песца: она и ростом, и статью, и цветом походит на этого зверька.
Маленькие эти собаки — знаменитые оленьи лайки, можно сказать — управляющие самоедским скотом. В кочёвке у такой собаки почётное место: на нарте хозяина. По указке хозяина она любого быка, любую важенку выбьет из стада, доставит куда надо. Её — маленькую — безропотно слушает целое стадо здоровых рогачей, боится её.
С нескрываемым уважением я разглядывал одного из этих пушистых управляющих, когда снова разразился неистовый собачий лай — теперь в посёлке. Управляющий только ушки поднял и остался на месте, а мимо нас торопливо, деловито, как на пожар, бежали большие собаки в посёлок.
Пошёл и я за ними.
Все собаки собрались у лавки Госторга. Там у крыльца стоял плотный кружок самоедов и зырян. Все с удивлением разглядывали невиданного зверя, только что доставленного с «Гусихина».
Удивился и я: зачем привезли сюда этого породистого густопсового русского борзого кобеля? Мне сказали: на племя.
Борзая собака в тундре! Это примерно то же, что земляника на северном полюсе.
В прежнее время любимая была потеха у богатых помещиков: травить зайцев, лисиц и волков борзыми. Охотник верхом на лошади, без ружья, с одним кинжалом сломя голову мчит по ровному полю за борзыми. Борзые добирают зверя — бывали и такие, что один на один брали матёрого волка. Охотник долой с седла — и сострунивает загнанного зверя, кончает его кинжалом.
Борзые и сейчас в цене у охотников-киргизов — в сухих и твёрдых степях. Но борзая в бесконечном болоте тундры — какая нелепость!
Местный служащий Госторга — зырянин с волосами цвета рязанской ржи — терпеливо вводит меня в историю местного собачьего вопроса.
Он говорит: