И вот: вечером зажигаем керосиновую лампу. Свет — кружком и тепло от неё на потолке. И сюда слетаются и тут (на освещённом и таком тёплом кружке на потолке) начинают «танцевать» мухи, всё время стукаясь о потолок — пак-пак-пак! А потолок оклеен газетами.
Вот — поздняя осень дома, в избе.
Тихое-тихое послеполудня, — не шевелится даже свисающая гирлянда листьев плакучей берёзы против моего окна. Небо в белых облаках. Тепло. И вот обнаружилось, что тут у нас живёт эхо: в тишине этой по обыкновению громко разговаривают в садах женщины, и их голоса отдаются в невидимом своде. Сдваивается даже «пилик!» трясогузки, бродящей по берегу залива. Отзывчивая тишина. Отзвуки. Неподвижные круглые облака отражаются в зеркальной воде залива.
В такие часы — прислушайся! — явственно слышишь свой внутренний голос — голос того, кто не спит, когда мы спим…
Эхо — прекрасная нимфа — невидимая живёт среди нас везде и всегда, а мы не замечаем её в сутолоке нашей шумливой жизни, заглушаем её таинственный голос своей крикливой деятельностью, не слышим его за другими — привычными нам — голосами земли и неба: за шумом ветра и волн, шелестом леса, лаем наших собак и мычаньем коров. Нужна минута редкой тишины — тишины во Вселенной и в нас, — чтобы нам её услышать.
— Я молча говорю издали с тобой (наша народная загадка), — говорю из дали, — и ты можешь тогда слышать, какой отзвук во Вселенной рождает твой крикливый голос — и задуматься над этим.
С того самого дня, как мы поселились тут, как ни выглянешь в южные — на конец озера — окна, всегда видишь посреди плёса стоящую лодку и неподвижную фигуру удильщика в ней.
В этом месте плёса, говорят, край внезапно обрывающейся глубокой ямы. Здесь хорошо ловятся окуни, ерши и другая рыба.
Каждое утро, каждый вечер, всегда на одном и том же месте. Неподвижно склонённая спина, тусклые глаза, терпеливо устремлённые на поплавок, покачивающийся на спокойной воде или пляшущий на волнах. Вечный блеск и переливы воды в глазах. В любую погоду, днём и вечером, днём и вечером, а иной раз — когда плохо клюёт — и целый день без перерыва.
Клюнуло — потянул. Серебряный блеск вылетевшей из воды рыбки, трепет прохладного живого тельца в стынущей руке, тихий плеск пойманных пленниц в грязной лужице воды на дне лодки. И снова — блеск воды, недвижная леска, поплавок.
Слезятся старческие глаза, ноет часами согбенная старая спина, дрожат корявые руки.
Терпение, терпение, терпение: будет уха, будет варёная рыба в избе, где ни крошки хлеба, один щавель-кислица.
И никто не упрекнёт, что сидишь на чужом горбу, заедаешь чужой век.
Осенний холод, тяжёлое небо, сплошной полог стремительно ползёт по своду, а внизу — над самым лесом вдали — гряда отдельных белых облаков, ярко освещённых невидимым ещё солнцем.
Значит, скоро будет день на святой Руси, — туча сойдёт, откроется солнце. Будет, будет радость!
Солнце только на минутку показывается — и опять исчезает… Тучи, тучи, тучи — оболочина во всё небо. Ветер холодеет, холодеет кровь. Дождь.
Осень, осень!
Сильный Südwest шумит по вершинам сосен, а внизу, на косогоре — тишина, кудрявые ольхи не шелохнутся.
С легким треском сам по себе срывается с ольхи лист, падает, качаясь, воздушная лодочка, задевает листья веток, шуршит, а внизу, на земле уже высохшие такие же листья жестяным хрустом хрустят под лапками лесной мыши.
Самое интересное: при средней полевой дороге стоит большой зарод хлеба («литвин» по-здешнему). Когда мы с Т. подошли к нему вечером, из зарода, как береговушки из обрыва, стало вылетать множество (десятки) овсянок. Запоздалых можно было руками поймать. Здесь они ночуют, забравшись в норки между стеблями хлеба.
Ходили в Яковищи. Множество маликов через дорогу и лисьи следы. Все кусты, весь лес в куржаке, как в сером пушистом мехе. Серое с просинью небо, серые искристые поля. Сто тысяч оттенков и комбинаций серого цвета.
Новелла, повесть, роман — прежде всего — игра (как и всё искусство). Как в шахматах, в них есть дебют — миттельшпиль — эндшпиль, и законы всех этих фаз игры необходимо знать. Как в шахматах, автор часто находится в цейтноте (надо бы рассказать о том, о сём — да некогда). Изучая теорию шахмат, писатель может изучить структуру рассказа. И понять, что в художественной прозе необходимо так же расчётливо и прямо идти к цели, так же делать «лучший в положении ход», как в шахматах.