Тишина не может быть одна в комнате роженицы и в комнате покойницы.
В деревне человек предполагает, а бог располагает. В городе… наоборот. В городе погоды не существует: она никак не сказывается на распорядке времени, на делах человеческих и их настроении; разве только ветер, приносящий наводнение, исключительно сильный мороз, когда мёрзнет вода в водопроводе, или гроза, когда перестаёт действовать телефон и радио. А тут в лесу…
Вчера вечером ветер, холод, дождь — никуда не пойдёшь. Сегодня то же. Сильный норд, морозец. Хозяйка говорит: это холод ломает почки у черёмухи.
И вот я опять среди деревьев. Отвели мне комнатку наверху, натопили жарко. Я один.
На окнах оттаявшие мухи жужжат стаей. И бьются, бьются в стёкла две крапивницы.
Вчера пошёл бродить. Лёд на Оредеже позеленел, стал как плохое оконное стекло. В лесу глубокий снег, весь усыпанный сухими иголочками елей и сосен. Ходить можно только по утоптанным людьми или лошадьми дорожкам. Ходил в лес. Он молчит. Что там дальше в нём — не поймёшь, не разгадаешь. Неизвестное манит.
Сегодня за речкой у домика лесника — эстонца Каро — увидал щебечущего скворца — и даже вздрогнул от радости.
Нет лучше времени — весны!
Выбрали хорошую полянку, негусто заросшую берёзовым и осиновым молодняком. Тут много следов заячьих и белых куропаток.
Поют зарянки и певчие дрозды. Один из них энергично повторял: «Дураки вы, дураки, дураки». Но он плохо выговаривает «р» — и получается у него: «Дуяки вы, дуяки, дуяки!» Этот дрозд всё время менял свою песню. Потом же стал такие слова выговаривать, как «епископ», «риволи», «Фелисити, Фелисити», и вдруг опять: «Дуяки!».
И верно: «дуяки», до густых сумерек простояли в лесу, но так и не услышали ни хорканья вальдшнепа, ни тетеревиного «чуффы», ни даже блеяния бекаса (хотя рядом было болото).
Нет в этом году долгоносых. Наверно, что-нибудь стряслось с ними на зимовке.
Долго шёл дождь, было гнетущее настроение. Потом дождь переставать стал — и вдруг над деревьями показалась полоса светлого неба. Сначала узкая, становилась всё шире, — и мне показалось, что кто-то долго на меня сердился и вдруг всё переменилось, я прощён и светло и легко на душе. Дождь совсем перестал, а прощённое настроение ещё долго радовало душу. Умытые небеса и умытая душа.
Заневестились белые берёзки (воздушная дымка их весной). Оголтело орёт зелёный дятел.
Лягушка-турлушка — и вперебой ей так же, но громко и долго завёл козодой, оборвал песню и, как в ладоши, захлопал крыльями.
Хорошо подметил Николай Анатольевич, как незаметен бывает переход от светлых ночей к тёмным: обычно около этого вот времени (середина, конец июля) погода портится — сенокос обычно спрыснет дождичком, — а когда опять освободится небо от пелены туч, — ночи уже темны.
Хозяин (Я. М. Круглов, лесник) рассказывал, что раньше (ещё после войны 1914 года) тут появилась масса волков. Чтобы избавиться от них, ловили волчат летом, привязывали к плотикам и пускали вниз по речке. Волчицы будто бы убегали за ними по берегу.
Оксочи. Нас встретила красивая каменная церковь на холме, крошечная станция, громкая песня зяблика, рулады скворцов, жужжание зеленушки, восторженный крик зелёного дятла.
Вечер. Солнце над самым лесом. Чуть бормочут у гнёзд скворцы. Паутинки блестят на телеграфных проводах, на голых ветках яблонь, на заборе. А в воздухе пляшут золотые от солнца комарики. Пролетевшая около них бабочка (маленькая крапивница) кажется тёмной птицей.
Большие берёзы все в почечках, лес весь в крапинках. А маленькие берёзки на солнышке уже раскрывают ручки, ладошки-листочки.
Сегодня с ночи небо в сером одеяльце. Утром гроза прошла стороной, слегка спрыснуло, и весь лес окутался туманом. Туман в кронах сосен, между стволов, выше крон. И кажется, что мы — на дне озера Светояра в невидимом граде Китеже. Тоже счастье.
Меж стволов пронзительно пронизались стрижи.