После захода солнца зажигается в высоком небе одна звезда — золотая Венера. Огромная, сияющая, она полновластно царит во Вселенной. Особенно хороша она сквозь мелкое ещё кружево молодых берёзовых листьев.
Утра — мои.
Дни то душные, пáрные, полные комаров, то суховейные — всё равно дышать нечем. И я обливаюсь потом, задыхаюсь, не могу ничего делать — умираю.
Но каждое утро для меня — воскресенье. Каждое утро — весна. Свежая, светлая — святая. В просветлённой душе просыпается детская жизнерадостность. Дышится легко. И — плохо ли, хорошо ли — я живу.
Утра ещё мои.
Во все времена у всех народов первый враг искусства — пошлость.
«Пошлость» — согласно изысканиям Ел. Як. Данько — это то, что однажды кем-то было найдено и пошлó: стало употребляться всеми, потеряв при этом сущность свою — душу.
В пошлости всегда — «несоответствие», как говорится, «формы и содержания», фальшь стёртой монеты, давно несоответствующей своему первоначальному весу, то есть истинной — всегда условной! — ценности.
Искусство есть — прежде всего — открытие мира своими глазами (субъективно), исключающее какие-то общие взгляды («общие глаза» — нонсенс), чужие непереваренные мысли, взгляды, ощущения.
Пошлость враждебна искусству по самому своему существу. И какой это страшный враг — страшнее денег! Мефистофель мог бы спеть пострашнее песню, чем свою:
Правит миром (людьми именно) всесильный бог — Пошлость. Телец златой — лишь его икона.
Хозяйка затопила русскую печь. Весело побежал огонь по дровам. Вдруг одно из поленьев запело, сперва — басовито, возмущённо, потом — всё тоньше и жалобней…
— Ты чего пищишь? — спрашивает хозяйка. И деловито разговаривает с горящим в печке деревом, с огнём, со своей посудой. Лары и пенаты не умерли и не умрут вовек, — пока душой дома будет женщина.
Уже июль!
Этой весной я понял, что ужасно беднею с каждым годом.
Лиля Л. ходила со мной по лесу и всё восхищалась чудесным запахом свежих листьев берёз. А потом, в поле, — сильным ароматом душицы. А я почти не чувствовал запахов — не испытывал этого простого и прекрасного наслаждения.
Притупляется всё — зрение, слух, обоняние. Душа нищает.
Волшебная кладовая памяти — вот откуда остаётся доставать свои выдохшиеся сокровища престарелому художнику. Только дети и влюбленные имеют право называться живыми.
Прекрасны бывают и руины, но в них уже никто не живёт.
Уж не живут и во мне радости.
В 4 часа утра за окном туман с земли до неба. С востока он озарён — и весь розовый. Черно выделяются в нем только ближайшие предметы: наш забор, ветви берёз, ели у дороги — и совсем чёрные — банька на берегу и тополь за ней. Дальше ничего не видно, даже залива и поля, — сплошая розовая муть.
Утро тихое, безоблачное, прохладное. Где-то в елях напевают скворцы.