Трескучие морозы, говорит народ. И верно: то тут, то там раздаётся в лесу резкий треск — как при ружейной перестрелке. Это лопаются от мороза деревья. Не всюду одинаково обезводили они себя на зиму. В тех слоях под корой и пробковой поддёвкой, где остался у них сок, он превращается в лёд и — расширяясь — рвёт тело дерева. На их стволах остаются морозобоины — глубокие раны зимы.
Но всего хуже, когда после трескучих морозов внезапно отступит зима на день-другой, станет оттепель, снег начнёт таять, — а там вдруг опять ударит мороз. Тут многим лесным старожилам — смерть.
В оттепель разрыхлится снег, станет пропускать сквозь себя воздух и талую воду. Ночью вернувшийся мороз просочившуюся вниз воду превратит в лёд, — как железом скуёт землю. И конечно: погибли в замёрзшей куче листьев голые сосунки землеройки. Сама она спаслась только тем, что вовремя перебралась на крутой склон песчаного холма: по нему талая вода скатывается, и под снегом тут всегда сухо.
Подкоренничку и злая для других оттепель — радость. Тепло — и он поёт. И старый ведун-медведь спит себе спокойно: знал, где выбрать себе место для сна… В крутые зимы он ложится в низинках, чуть не в болотах, а в зимы сиротские, как их называет народ, с частыми оттепелями, — повыше, на склоне холма.
Спит медведь.
А света всё прибывает, и всё скорей, скорей. Но всё скуднеет запас жира у засонь, кончается продовольствие в норах и норках у запасливых хозяев.
Кончились трескучие морозы, — пришла новая беда: «Вьюги да метели под февраль полетели», — говорит народ.
Куда девались волшебные терема солнечного январского леса, зачарованная его тишина! Свирепый ветер со свистом срывает с ветвей снег, белыми облачками шрапнели рвётся в воздухе кухта и — распылённая — оставляет на девственной пелене земли тысячи щербинок от сорванных ветром сухих хвоинок, кусочков коры. И после свирепой метели опять, как в начале зимы, голые, не прикрытые снегом стоят лиственные деревья — и только тёмные, густые ели творят таинственную глубину дремучего леса.
Всё ту же скучную жизнь ведёт глухарь, с ели на сосну — и обратно на ель.
Всё так же шуршит под снегом, охотится ночами землеройка.
Поёт при солнце и прячется от вьюги в тёплом гнездышке бойкий подкоренничек.
Спит медведь.
Но что это вдруг с глухарём? На розовой утренней зорьке слетает он на землю — и молча печатает лапами, чертит могучими крыльями на снегу, на крепком утреннем насте какие-то таинственные знаки.
Да ведь это он — первый в лесу! — призывает весну.
Всё чаще выглядывает солнце. Всё глубже уходит в размокшую землю землеройка-малютка. Всё жизнерадостней поёт кроха-подкоренничек.
А медведь?
Впервые за всю зиму проснулся хозяин леса. Ещё бы: струйка холодной воды подмочила ему штаны! Если так будет продолжаться, — придётся встать.
Вот тут-то и будет конец зиме.
Конец февраля.
Величественный Корабль зимы дал течь. Чуть заметную, правда, пока, — но ведь начинается всегда с малого.
Глянь в окошко: там ещё мчится Корабль на всех парусах своих снегопадов, раздутых позёмкой, метелью, пургой. В деревнях поют:
И в городе слышно эхо бессмертного певца непомерной стужи нашей мятежной зимы: