В залах, где, как уже было сказано, полно стеклянных экранов, ничего нельзя утаить, можно лишь заглушить звуки: таким образом, из зала с сухим паром, в котором свет сквозь витражи падает на серую изношенную дранку и лежащую в похожей на гамак изогнувшейся циновке жирную тушу, сквозь стекло можно различить склонившегося над стойкой возле убогого умывальника бармена, однако нельзя услышать, что говорит он о грубых арабских нравах, с другой же стороны, в полумраке зала для отдыха, можно увидеть белеющие силуэты спящих. Кажется, что положенные на дерево белые вещи сразу же сморщиваются от коробящего их едкого и солоноватого пара.
Поднимающаяся над сине-зеленой водой бассейна металлическая лестница бесконечна, она переходит в длинный, тоже в красных и желтых оттенках коридор, освещенный дневным светом, по сторонам — полуоткрытые двери, за которыми — лежащие или сидящие в одиночестве мужчины, каждый в своей комнатке; завидев идущего посетителя, они подмигивают, неизменно склабятся, показывая золотые зубы, и потирают рукой член. Другие мужчины, оставшись в белых халатах, стоят, опираясь о стены, и бесконечно ждут в тишине. У некоторых полотенце, как шарф, висит на шее или же обернуто, как тюрбан, вокруг головы. Они не разговаривают. В каждой тесной клетушке есть деревянный настил с красным молескиновым матрасом и маленькая мраморная полка, на которой стоит пепельница. В каждой комнате есть матовое окно, которое невозможно открыть. В дверях мелькает то вытатуированный на плече орел, то золотой браслет на заплывшем запястье (золото постоянно вспыхивает и при улыбках, немых приглашениях). Некоторые двери закрыты. Одну из них растворяет белый тучный мужчина и, цепляясь за дверной косяк, медленно оседает, весь мокрый от пота, всклокоченный, держа перед собой халат, словно прикрывающая груди женщина, на руках убогие цветные браслеты. Плоть обрезанных членов у темнокожих мужчин часто покрыта бугорками светлее остальной кожи.
Посетитель возвращается в бар, чтобы оплатить счет и попросить бармена с вытекшим глазом отпереть дверцу шкафчика в раздевалке. Выходя, он изучает выставленные за стеклянной перегородкой кассы ряды флаконов с «Кельнской водой», «Шипром» и одеколоном «Помпеи», которые стоят всего четыре франка и, должно быть, плохого качества. Он решается купить один из флаконов, кассирша — сама скромность — протягивает ему одеколон «Помпеи» и, вернувшись домой и вскрывая маленький стальной чехол флакона, он, будто специально, сразу же ранит в нескольких местах руку; глубоко взрезав кожу, сталь входит под ноготь.
В магазине пряжи только что оформили зимнюю витрину, и как же приятно видеть за стеклом мотки и клубочки желтой и сиреневой ангоры, которые скоро превратятся в шарфы, перчатки, свитера, майки и кальсоны, вызывающие сладострастное наслаждение брючки.
Мы вошли под купол круглого здания, на стенах которого скользили изображавшие город китайские тени. В центре на платформе высилась огромная черная машина, похожая на недвижимого двухголового робота; впрочем, согнутые рукоятки предвещали, что скоро он задвигается. Я спросил у управляющего, как ему удалось заполучить такую машину, и он ответил, что получил ее от немецких инженеров фирмы «Цейс», уступивших ее в 1937 году взамен на согласие разводить пум. Он занял место за пультом управления (это был мужчина с бритой головой и маленькими круглыми очками, которого я видел исключительно в белом халате), но у меня не было времени уследить за рычагами и рукоятками, поскольку стало уже темно и затылки сопровождавших нас детей коснулись подголовников кресел. Послышалась музыка: я узнал увертюру «Тангейзера»; ночь становилась все темнее, и постепенно на небесном своде начали появляться звезды. Я слышал движок машины, как вращаются механизмы, пытался различить их перемещения: два черных полюса, пробитых мириадой звездных мерцаний. Внезапно мы очутились посреди темной ночи, и дети, перешептываясь, боялись, что летучие мыши вот-вот коснутся голов.
Наконец послышался напряженный голос управляющего. Он пустился в столь же научное, сколь и экстравагантное изложение общедоступной астрономии, демонстрируя потрясающий словарный запас, коим я старался овладеть. Пуская светящийся луч, он указывал звезды и планеты, маленькая зеленая стрелка, подобно блуждающему огоньку, порхала меж галактиками и туманностями, созвездиями и плеядами, различала неясные тела, скопления сфер, двойные звезды и чертила среди лабиринта трех тысяч звезд воображаемые линии, обозначая разные геометрические фигуры, буквы и символы. Мы видели головы зверей, мы раскрыли тайну «Близнецов». Управляющий извинился: луна поломалась.
Внезапно он будто потерял контроль над машиной: она была перегружена, небо завертелось вокруг нас с головокружительной скоростью, друг за другом неслись дни и ночи, летели, исчезая, гонимые падающими звездами времена года, равноденствия, затмения, пыль, по волокнистым туманностям бежали потоки газа, пылевые скопления раздувались и вспыхивали, виднелись грозные светила, и полярные сияния со звездами охватила дрожь, они лопались, валились прямона нас. Дети вопили. Гудящая машина продолжала трястись, и мы слышали, как колесики платформы стукаются о защитные ограждения. Ученый, чьи ошибочные действия нарушили ход вселенной, пытался нас успокоить: «Не бойтесь, — кричал он, — то, что отображается на плоском небесном своде перед нашими глазами — лишь видимость тех объектов, чей свет шел до нас порой миллионы лет, они давно уже сдвинулись с прежних мест!» Я спрашивал себя, не является ли укрывший нас свод на самом деле черепным сводом, а это представление — следствием эмболии, внезапного возникновения в одном из полушарий кровяного сгустка или вызванного каким-либо галлюциногеном психоза.
Мы вышли из планетария. Дабы сгладить впечатление от допущенной им оплошности, управляющий пригласил нас на демонстрацию статического электричества. Он попросил двоих детей с длинными шелковистыми волосами раздеться. Потом пустил их в зарешеченную клеть, сказав, чтобы они встали на металлический пол босиком. Там вокруг детей принялась летать молния, меж двух полюсов слышался треск, засверкали проносившиеся по трубам заряды, из-за которых длинные волосы поднялись торчком. Наконец, он дал обоим небольшие ножи, дети должны были направить их друг на друга. И долго еще мальчики обменивались электрическими потоками то положительного, то отрицательного заряда.
Дворец миражей — это октаэдр с зеркальными стенами, похожий на ящик, тамбур с вращающимися колоннами, где в зеркалах до бесконечности множатся позолота и люстры, своды и аркады, большие пустынные коридоры индусского храма, в котором хрустальные змеи в волнах света бросаются на темные запыленные фигуры таитянок и демонов, а с четырех сторон несущих опор храма симметрично стоят восковые статуи, повторяющиеся в каждой грани октаэдра. Дворец миражей — это аттракцион, куда в среду во второй половине дня приводят детей: они имеют право подняться на горку в самом центре зеркального пространства, они проворно вскарабкиваются туда и встают на цыпочки, чтобы оказаться еще чуть ближе к небу, звездам и этому крапчатому пыльному пологу, который вот-вот обвалится им на голову, словно купол бродячего цирка, тихо прошелестев в темной ночи щипков, перешептываний и криков. Взрослые стоят кружком на расстоянии друг от друга вдоль зеркальных стен, облокотившись на изогнутые деревянные перила, словно на брус танцовщиков. Однако, двери, также зеркальные, затворились, и муж, опасаясь, что страдающая клаустрофобией жена повалится в обморок, стоит настороже возле привратника у самого выхода, он нежно сжимает ее руку, но женщина не выказывает и тени тревоги, только восторг.
Сеанс начался с ударом гонга и продолжался порой под томные, порой под варварские мелодии: тарелки, тамбурины, рычание тигра и крики птиц. Вновь загорелся свет, большой зеленый лесной шатер тихо опал вниз, и теперь на месте статуй явились обезьяны. Хорошо смазанный механизм вращения колонн действовал бесшумно, в любом случае малейший скрип был бы заглушен людским гулом, и дети — которые стояли ниже, чем были расположены зеркала, и не могли себя видеть, — дети, запрокинув головы, в восхищении поддались миражам. Над зачарованным лесом опустилась ночь. Зажегшись на концах проволоки, принялись прокладывать путь сквозь ночной покров маленькие звездочки, они почти касались волос, но не давали себя поймать, их сразу же сменяли бабочки со стеклянными крылышками на шарнирах, которые вначале опускаются, а потом поднимаются с парой рывков, чтобы их успели разглядеть, прямо перед грозой, от которой вылетают пробки. Вновь наставшая темень длится с минуту, но внимательный слух, не обращая внимания на раздающиеся рядом крики, может различить звук скользящих по рельсам колесиков, однако же, за целую минуту можно сделать все что угодно, просунуть руку в незакрытую сумку, схватить другого за руку или горло. Вновь звучит гонг, и вот мы в Альгамбре, в арабском дворце с прозрачными колоннами, над которыми вырисовывается необъятный купол с арабесками из сверкающих драгоценных камней, — среди позолоты, светильников, — отовсюду льет свет, ослепляющий детей и гонящий их к Волшебной комнате, где фокусник обычно достает из цилиндра кролика и безуспешно пытается оторвать стул от пола, желтые и зеленые попугайчики коготками цепляются к поношенному переливчатому шелку его белого смокинга… У изумленных посетителей не было времени заметить на куполе Дворца Миражей пару просверленных дырочек, пару отверстий, за которыми иногда появляются глаза: на чердаке над тамбуром жмет на кнопки и рычаги пульта следящий за световыми превращениями работник и, устав, дозволяет себе пасть в кресло. Он руководит миллиардом изумляющих метаморфоз. Он спит над тамбуром на убогой лежанке среди вращающихся механизмов, которые тщательно смазывает, и проверяет шарниры вертящихся бабочек, чтобы они не теряли крылышек. Он не смотрит в дырочки купола Дворца Миражей ночью; если бы он это сделал, то увидел бы там некую фигуру, сидящую на горке пифию с растрепавшимися по безгрудому и детскому телу в панцире из восковой стружки волосами, водящую в каббалистическом танце руками, ибо женщина эта, некогда танцевавшая для зрителей вместо восковой статуи в нише, дабы превзойти все ими виденное, и уволенная при сокращении штата, уже умершая или еще живая, — это неизвестно, — часто наведывается сюда.
Детское кладбище занимает отдельный участок при входе на большое кладбище в самом конце круто взбирающейся вверх дороги вдали от деревни. Это почти увядшая его часть, на которой среди могильных решеток, похожих на складные металлические кроватки или засыпанные камнями колыбели, кое-где виднеются разбитые бронзовые или мраморные фигурки, заросшие уродливыми тщедушными стебельками: горюющий ангел на коленях среди пальм и гробниц, маленькая девочка в кружевном платьице, роняющая табурет и тряпичную куколку и бегущая в маленьких зашнурованных ботиночках к груде роз, на которой покоится фигурка ее маленького братца с закрытым вуалью лицом, девочку зовут Эмма; а вот другая девочка с широкой лентой в волосах — в одной руке она держит отбивающегося в плаче голыша, а в другой сжимает, давя, букетик, или вот Джильола, изображенная дважды: с одной стороны под небольшим навесом от дождя стоит белый мраморный бюст, а по ту сторону смерти — ее крылатая исхудавшая ангельская фигура из черного мрамора, выступающая вперед, держа в руке венец из цветов, словно зачарованное отмщение, или же еще Бруна, его любимица, которая только и делает, что все идет и идет, в то же время неподвижно стоя босыми ногами на могильной земле, ее точеное тело облегает трико, под которым можно разглядеть зарождающиеся маленькие соски, короткая стрижка под мальчика оголяет затылок (каждый раз слово «маленький» звучит из его уст подобно ласке, с которой он будто прикасается к этим фигурам…Поломанная колонна со скошенным краем — символ преждевременно прерванной жизни. На этой каменной подушечке покоятся лишь скакалочка, мячик и маленькая ивовая корзинка, возле которых выпуклыми буквами выведено имя. Надпись: «Здесь покоится маленький ангел» повторяется от могилы к могиле, где среди щебня валяются осколки голубого или розового фарфора, из которого сделаны упавшие с крестов ангелочки. Под камнями, выстроившись в ряд, лежат маленькие сломавшиеся и запыленные тела, сбереженные порой от разложения заботами отца-бальзамировщика.
Трое приятелей ждали сумерек после ужина, — который подают детям в этой местности очень рано, около семи часов, — чтобы поехать на велосипедах к кладбищу далеко за деревней в конце взбирающейся вверх тропинки. Они положили велосипеды на красную землю возле ограды и отворили заскрипевшие ворота. Из крана на улице капала в мойку вода, лачуга садовника, окна которой были забиты досками, казалась безлюдной. Они, не говоря ни слова, затаив дыхание, прошли к детскому кладбищу, но внезапно послышался чей-то смех, и взявшийся неизвестно откуда — из-за ограды, стало быть, из темного леса, — по могилам запрыгал мячик, они пустились наутек и, катясь на велосипедах на холостом ходу вниз по тропинке, ни разу не притормозили.
Позже один из них, не сказав матери ни слова, вернулся и собрал с земли осколки упавшего с креста ангелочка, чтобы, завернув их в вату, носить на груди возле самого сердца во внутреннем кармане куртки. Потом он снова пришел, но почти сразу же убежал, поскольку увидел, как два странных человека со скрытыми за очками, словно у летчиков, лицами, и несших прицепленные к спине завязками железные баллончики с трубками на концах, совали эти трубки в щели отошедших могильных плит. В третий раз он встал на колени возле свежего земляного холмика, под которым несколько дней назад похоронили утонувших в Волчьих ущельях на берегу острова сплетенных в объятиях отца и сына, и принялся рыть землю руками, он рыл до тех пор, пока ногти не застучали по дереву, тогда он взял прут ограды и, воспользовавшись им как ломом, вскрыл доски, он высвободил из сжатых на груди рук отца маленькое, неподвижное, посиневшее, одеревенелое тело с проломленным затылком, длинными, светлыми, рассыпавшимися по плечам под сборчатым воротом белой рубашки волосами, и вот он, словно вдруг одичав, вытаскивает его наружу, просунув руки под мышки, видит, что он почти такого же роста, и бросает его, и убегает прочь, оставив могилу раскрытой, тело — на съеденье воронам да ящерицам…
Зверинец представляет собой полукруг ржавчины и цемента, все серых и охровых оттенков, на твердом полу ничего нет — ни подстилок, ни простой соломы, на которых могли бы примоститься огромные хищники с шелковистой шкурой, муаровые пантеры, дабы когти на лапах с подушечками стирались о пол, где порой матовым блеском сверкнут экскременты или гладкие белые закругления похожей на полированный слоновий бивень обглоданной кости, на которой, воспротивившись клыкам, кое-где еще остаются волокнистые крапинки. Дикие звери сидят в тесных клетках, снабженных целой системой перегородок и раздвижных дверей, чтобы можно было их одного за другим прогнать и оставить им мясо, вымыть пол брызжущей под напором водой, дать им спариться или проветрить мех. Животные спят, свернувшись клубком в своих запахах, или же ходят по кругу, чтобы кровь не застаивалась, чтобы не сдали мышцы, чтобы не сдохнуть. Порода в этих загонах слабеет, большие прекрасные звери саванны давно исчезли. Львиный рык, — словно вспыхивающий в положенный час мятеж в зверинце, — хриплый крик, передающийся от клетки к клетке подобно судороге, словно звери задыхаются, словно они заглотили огромный булыжник и силятся выдавить его из себя, в конце звук слабеет от изнеможения и с новым выдохом замирает. Язык хищника более светлый, нежели мясо, сомонового оттенка, он высовывается из черной или рыжей пасти и долго облизывает оставленный кусок, лишь после зверь принимается раздирать это мясо; это вылизывание, прикосновение языка к изнемогшей плоти, подобно вылизыванию, прикосновению куснувшему, умершему ребенку, которого хотят оживить, оно бесконечно, как голод. Порой большие хищники, украдкой сойдясь вместе, начинают мурлыкать, урчать в тени, кататься, валяться, лизать друг друга, спариваться. Они вызывают омерзение у толпы, распаляющейся при одном их приближении, они чуют, как от нее воняет. Плюс ко всему у этой толпы нет никакого укрытия.
Запах редко проветриваемого зверинца, — глоток едкого, пряного, амбрового воздуха, от которого легко опьянеть, словно зарывшись головой в мех под полным ароматов покровом, или же в ванне мочи и испражнений, мяса и пота, — таинственный, всегда непостижимый, поскольку возникает на основе секрета диких зверей, который никто нигде не описывал.
Содранные с нежных мясистых тушек шкуры диких животных, выскобленные и очищенные от пленки, сальных и жировых желез, развешаны в кабинете таксидермиста на больших опорах после того, как, удаляя потекший жир и кровавые пятна, их посыпали горячей золой и древесными опилками, обрызгивали жидким гипсом и, чтобы размягчить, неделю вымачивали в растворе из квасцов и морской соли, обернув голову и лапы тряпками, регулярно переворачивая и кладя груз на всплывавшие части, в другой бадье плавают органы; чтобы они не слипались, на них приходилось дуть, теперь шкуры расстилают на песке и натирают канадским бальзамом и мышьяковым мылом, разъедающим сублиматом фенола и рвотных орешков. Если шкура разорвалась, ее зашивают, прижимая края другу к другу.
Путешествующий натуралист в целях безопасности должен избегать спиртных напитков, равно как и родниковой воды. В его сумке, будь то ягдташ или охотничий рюкзак, должен находиться складной нож, чтобы срезать кору, и лупа в роговой оправе, плюс к ним пинцет, другие ножи, набор стеклянных пробирок и промокашек, кристаллизатор для сбора холодных морских звезд и губок, и, наконец, флакон летучего спирта на случай укуса рептилий, насекомых или раны от вызывающих ожог растений. Что же касается оснастки таксидермиста, она должна состоять из скальпелей и ножей с неподвижными лезвиями, кюреток, плоских и трехгранных напильников, кусачек и зажимов, кистей из барсучьего и прочих волос, — одни для мышьякового мыла, другие, чтобы причесывать и приглаживать шерсть, а еще — буравов, ножовок, шильев, игл, проволоки, кудели, ваты, веревок. В его кабинете должно быть сухо и проветрено, поскольку следует избегать сырости, — из-за нее все портится, и солнца, — из-за него все выцветает. На окнах всегда должны быть плотные занавески внутри и ставни снаружи, тут есть дополнительное преимущество: они избавляют от любопытных взоров, если кабинет находится на первом этаже.
Для сбережения на борту корабля зоологической коллекции земноводных млекопитающих, а также тех, что обитают только в воде, к примеру, тюленей или дельфинов с плотной маслянистой кожей, их следует держать раздельно и лучше в концентрированном солевом растворе. Лучший способ сохранить мелких млекопитающих, — к примеру, летучих мышей, — это вскрыть им живот и поместить в спирт. Надписи, сделанные на ярлыках из папиросной бумаги обычными чернилами, в винном спирте сохраняются превосходно, а вот те, что написаны китайскими чернилами, — стираются. Ракообразных можно просто- напросто поместить в соль, бабочек — в склянки с цианидом, а птиц, — после того, как кровь выпустили, в прямую кишку и горло впрыснули фенол и набили ватой, клюв обернули бумажкой так, что получился маленький рожок, — птиц можно разместить в герметичных ящиках слоями в зависимости от размера, переложив их мхом и сухой травой. Чтобы во время поездки изнутри ничего не вытекло, перед упаковкой следует закупорить все отверстия каждого экземпляра.
Вернувшись в свой кабинет, произведя осмотр и вымочив шкуры, таксидермист их скатывает, проложив тряпками, замещает отсутствующие части тела комками тонкого муслина, набивает лапки и шею мелкой куделью и все зашивает. Некоторые чучельники вырезают носовые хрящи и губы, заменяя их оконной мастикой. Чучела млекопитающих изготавливают с помощью каркаса из проволоки или гипса. Если делают чучело самца, то, дабы достичь правдоподобия, кожух члена и мошонку набивают куделью. Чтобы выделить эту часть, разрезы сшивают тонкой навощенной ниткой, затем шерсть причесывают и, шлепнув зверька, кладут на бок. Затем его прикрепляют к подставке, предварительно разместив в специальных местах острые штыри. Чтобы уши, которые со временем затвердевают, не мялись, их ставят торчком с помощью кусочков картона, позаботившись, чтобы тот не иссох; зад набивают, просовывая через анус паклю; затем с помощью воска придают нужную форму пасти и языку и, воспользовавшись гуммиарабиком, закрепляют в орбитах блестящие глаза. Затем шкуру обмазывают скипидаром, чтобы отогнать селящихся в ней сверлильщиков, кожеедов, зерновок и молей, и, наконец, обрызгивают чучело лаком. В качестве средства для ухода используют легкую мазь, приготовленную из камфары, селитры, серного цвета, абсента, мускуса, корицы, черного перца и просеянного саксонского табака, алоэ и мелкой кобальтовой пудры.
Таксидермист, как и бальзамировщик, не должен испытывать отвращения, когда, помахивая молоточком, дырявит небную дугу, чтобы брызнули оттуда мозги, когда отдирает выстилающие ушные раковины перепонки или, когда шилом буравит кости. Он не должен бояться режущих инструментов, с которых в кровь может попасть трупный яд, и страшиться момента, когда оказавшееся под ногтями мышьяковое мыло начинает разъедать кожу. Ему следует быть честным, поскольку из двух коровьих шкур легко сделать гиппопотама, из двух козьих — ламу, из двух старых тигриных — жирафа, из туловища зародыша и рыбьего хвоста — сирену, из муфлона и скрученного бычьего сухожилия, отделанного слоновой костью, — единорога. Таксидермист должен создавать чучело, как ваятель скульптуру.
Зоологическая галерея представляет собой железную махину невероятных размеров, вокзальное помещение, в центре которого — бессчетное количество больших млекопитающих, копытных и китов — животных из Ноева ковчега; вокруг высятся семиэтажные коридоры, где в отделанных деревом витринах вдоль небольших мостков таятся в склянках разнообразные образцы — представители семейства беличьих, колонии полипов, паукообразные, белокровные одеревенелые шелковистые заросли. Зоологическая галерея заперта уже целых пятнадцать лет, и за все это время никто не потрудился смахнуть со шкур пыль, и несколько посеревшие животные предстают в темноте, будто призраки, — вот томящиеся среди ледяных глыб белые медведи, на полукруглых подставках вытянулись китообразные, — деревянные рамы витрин трещат и, если какой посетитель приближает шаг, то помимо воли шарахается в сторону и в панике несется по коридорам, стеклянные же глаза смотрят еще пристальнее, с еще большей угрозой и может случиться так, что посетитель, если пришел один, потеряется здесь навсегда, случайно споткнувшись о свалившуюся на пол голову жирафа, и найдут его, долгие годы спустя, скрюченного, задохнувшегося в пыльной пакле, которой набит каркас, или же, если ему удастся выбраться из галереи без серьезных последствий, то все равно у клещей было полно времени, чтобы наброситься на него, и вот он чешется, кожа местами твердеет и покрывается струпьями, внезапно появляются и пропадают зеленые выделения, пальцы на ногах становятся липкими… Осколки снарядов во время Освобождения продырявили стеклянную крышу, под которой обитали все эти животные, внутрь просачивалась вода, капли падали на их шкуры, и, когда гремели бури, галереи превращались в тонущий паром, в них разыгрывались сцены кораблекрушения, по воде плавали, прикрепленные к подставкам, слегка покачиваясь, слоны и пятнистые жирафы, вода, истачивая скелеты, грозила поглотить остовы шести китов-полосатиков. Дневной свет проникал сквозь стеклянный потолок, шкуры и перья из-за солнечных лучей медленно выцветали. Дабы устранить приносимый водой и светом урон, рядом со стеклянной крышей возвели металлическую. Но из-за отопительной системы пульсирующего горения влажность постоянно менялась и от жары не гниющие из-за сухости шкуры морщились, швы на боках и шейные складки трещали и лопались. Отреставрировать чучела не было никакой возможности, поскольку передававшиеся от отца к сыну профессиональные секреты таксидермистов были утеряны, и власти решили закрыть музеи, чтобы посетители больше не жаловались.
В галерее обитает, громоздясь на полу друг на друга, или же стоя рядами в витринах, миллион сто пятьдесят тысяч представителей мира животных, — млекопитающие птицы, рептилии, земноводные, рыбы, беспозвоночные и моллюски. Есть отдельный зал, целиком посвященный птицам, — на свету в витринах расправили крылья черные хищные особи, — и зал с обезьянами, где в хрустальных параллелепипедах развешаны крабы-пауки. Два путешествовавших натуралиста, которых одолели тропические болезни, завещали похоронить себя на территории музея среди трофеев в симметрично стоящих у центральной лестницы мраморных саркофагах. Один из залов закрыт даже для самых почетных посетителей, он посвящен исчезнувшим животным, там можно было бы узреть белошейных аистов, сияющих экофор, рысей, белохвостых оленей, лошадей Пржевальского. Однако, после появления проекта реконструкции галереи, — согласно которому множество животных должны были, рассортировав, поместить в подземные хранилища, наиболее пострадавшими экземплярами пожертвовав снести мостки, сломать витрины и представить хорошо сохранившиеся чучела в диорамах, а также превратить зал с хищными птицами в кафетерий, а пролеты центральной лестницы — в океаническую впадину, по которой скользит прозрачная капсула лифта, — среди животных будто возник тайный сговор, молчаливый бунт, и в один из дней Пасхи или Праздника всех святых, когда служащий в сером халате, волоча ноги, пришел поменять маленькие белые шарики нафталина в витринах и пустил ток по проводке, не менявшейся со времени открытия музея, когда установили целую систему электрических дуг и светильников со свечами, вдруг вспыхнула искра и вдоль витрин мгновенно побежал огонь, склянки взрывались, разбрызгивая в огненном вихре шестьдесят тысяч литров спирта. Все коллекции были уничтожены за пару минут, а еще через пару минут чугунный остов полностью обвалился: прежде, чем вытечь, стеклянные глаза крупных хищников последний раз метнули молнии, сверкнув на оскалившихся от удовольствия мордах. Львы все еще ревели, жирафы переплетали шеи, и, уже задыхаясь, служащий видел, как от животных поднимаются дьявольские крылатые эманации, разбивающие стеклянный потолок и уносящиеся прочь.