«По существу, он выполнил работу корректора. Сам. По внутреннему побуждению. Он даже обратился к словарю, чтобы исправить латинское слово… название… сейчас найду… сорта крыжовника… вот! Насколько я знаю, Всеволод не владел латынью».
Все были поражены. Но еще больше привлекли внимание маргиналии в кулинарной книге. В конце своей жизни Терентьев, выясняется, находился на бескислотной диете, о чем неоспоримо свидетельствовали записи, оставленные им напротив ряда рецептов. Этакий дневник, после каждой записи дата.
Диетические записи долго еще обсуждались.
«Ну как? — подошел ко мне Долмат Фомич, когда лекция завершилась. Он держал книгу, обернутую черной бумагой, я не сразу догадался, что это моя, которую у меня тогда не приняли в „Букинист“. — Вам понравилось выступление? Не правда ли, хорошо? — И, не дожидаясь ответа, весело аттестовал докладчика: — Энциклопедист!»
В Дубовой гостиной стоял ровный кулуарный гул. Библиофилы, разбившись на кучки, предавались общению.
Похоже, Долмат Фомич был уязвлен моим равнодушием.
«Удивительный человек, — продолжал он расхваливать докладчика. — Замечательный исследователь. Голова».
Тогда-то я и услышал о палеопатологии. Я узнал, как увлечен ею профессор Скворлыгин и как увлечение палеопатологией этой самой ничуть не мешает профессору Скворлыгину заниматься еще и маргиналистикой.
«Столько знать, столько знать!.. Впрочем, — тут Долмат Фомич хитро прищурился, — у нас все интересные. Неинтересных у нас нет людей. И быть не может. Спасибо вам огромное. Возвращаю вам с благодарностью».
Протянул мне книгу мою.
«Ах да! — вспомнил я, за чем пришел (пряча книжку под мышку). — Вам она пригодилась?»
«Еще как! Такая печать великолепная! „Кабинет для изучения массажа“… Круглая. В старой орфографии. И так пропечаталась… Я ведь справки навел. Был действительно Струц. Струц Ганс Федорович, и была у него действительно Школа изучения массажа и лечебной гимнастики, с кабинетом…»
«Вот как», — сказал я угрюмо.
«Вашу печать я сфотографировал (ксерокс в ту пору был еще не настолько популярен) и занес в особый реестр. Вы увидите… Я вам покажу когда-нибудь… Похвастаюсь коллекцией…»
Я сказал: «Долмат Фомич, боюсь вас разочаровать, мне кажется, вы во мне сильно ошибаетесь. Конечно, спасибо за внимание, но ведь я здесь, честно говоря, сбоку припека…»
Лицо Долмата Фомича сморщилось, точно он укусил лимон или услышал невероятную пошлость. «Только честных слов, умоляю, не надо… Сюда, пожалуйста, — отвел меня в сторону. — Я редко ошибаюсь в людях. Вы — наш. Уверяю вас, вы с нами, с нами… Вам не может здесь не понравиться. Почему вам не нравится?»
«Мне нравится. Но дело в другом…» «Дело в том, — подхватил Долмат Фомич, — в том, что вы еще не освоились. Понимаю, понимаю. Осваивайтесь, я помогу. Уверяю вас, вы скоро сами вызовитесь прочитать доклад с этой трибуны». Никакой трибуны в Дубовой гостиной не было.
«Вы читали Монтескье „Персидские письма“?» — «Долмат Фомич, я далек от всего этого. Я уже давно не читаю книг, уж если вам хочется знать…» — «Не хочется, не хочется …» — «У меня Достоевский был, тридцать томов…» — «Вы не здоровы, Олег Николаевич, вы еще не оправились после болезни. Не хочу вас пугать, вы бледные, исхудавшие, с огоньком в глазах болезненным… Я вас первый раз не таким встретил. Не возражайте. Вам надо очень серьезно задуматься о своем здоровье, и в первую очередь о питании. А в обиду мы вас никому не дадим, так и знайте!»
«Так и знайте» сказано было в сторону дубовой двери, за которой играли в бильярд мои, надо полагать, недоброжелатели.
К нам подошел профессор Скворлыгин. «Если надо лекарства, могу помочь».
«А?» — акнул мне Долмат Фомич, мол, а я что говорил… «Мне ничего не надо, — я начинал раздражаться. — Большое спасибо».
Подошел другой библиофил и, склонив голову набок, уставился на меня, улыбаясь.