Манерой сражаться афганцы совсем не походят на македонцев. Наш строй щетинится копьями, всегда готовыми отразить нападение. Туземцы предпочитают действовать на расстоянии. Их излюбленное оружие — луки или пращи. Кроме того, на поясе каждого из них вместе с прочим диковинным снаряжением висят три ножа — малый, средний и совсем длинный.
Боя они не принимают, а пускаются в бегство, карабкаясь на скалы, как козы, отстреливаясь и сбрасывая с откосов валуны в надежде накрыть нас лавиной. Пущенный из пращи булыжник размером с армейский котелок со свистом пролетает мимо моего уха.
Наши лошади лазать по скалам не могут. Мы гонимся за афганцами пешими, но сблизиться с ними нам так и не удается. Локтях в шестидесяти от нас они ускользают за гребень холма и пропадают из виду.
Преследование продолжается еще два дня все в том же пешем порядке. Своих изрядно отощавших лошадок мы ведем в поводу. Наши проводники испарились, и теперь мы ищем не столько врага, сколько воду. А как найдем какой-нибудь хилый источник, уже не решаемся отходить от него далеко, когда же уходим, то стараемся хорошенько запомнить дорогу, чтобы в случае надобности суметь к нему возвратиться. Очередным вечером перед обустройством стоянки Флаг посылает меня, как и других новобранцев, на поиски столь необходимой всем воды. Мы расползаемся в разные стороны.
Я без каких-либо задних мыслей бреду себе в одиночку по сухому каньону и, спокойно сворачивая за скальный выступ, едва не наталкиваюсь на афганца.
До него локтей шесть. Он сидит на корточках и облегчается.
Мой первый порыв — извиниться и удалиться. Потом до меня доходит, что это враг — вот ведь какая нелепость! Застигнутый врасплох малый тоже разинул рот: он поражен не меньше меня. Я хочу крикнуть, позвать ребят — не тут-то было! Ужас сковал немотой мой язык.
А мой афганец уже на ногах. Ему около тридцати лет, черные глаза, лицо спрятано в бороде, густой и пышной, как заросли карри. При всей своей растерянности я решаю попробовать припугнуть его и шагаю вперед, выставив перед собой копье. Страх наполняет глаза туземца. Он сглатывает слюну и вместо того, чтобы отступить, неожиданно прыгает в мою сторону. Я не успеваю даже подумать о какой-либо защите, как он, увернувшись от наконечника пики, хватается обеими руками за древко и дергает его на себя. Я тяну на себя. Выглядит все это как перетягивание шеста, только сейчас в этом обычно шуточном состязании проигравшему грозит смерть.
Мой противник кричит. Мне приходит в голову, что он, скорей всего, караульный. Значит, афганский лагерь находится совсем рядом, за другим каменным выступом, например.
Теперь кричу я:
— Флаг! Толло!
Афганец отпускает древко моей пики и кидается на меня, причем о своем оружии он, похоже, не помнит. Крепкие зубы впиваются в мое плечо, жесткие пальцы норовят выдавить мне глаза. Сцепившись, мы падаем и катимся по горячему пыльному щебню. Мой страх уступает место странному чувству. Мне кажется дикой, чудовищной несправедливостью погибнуть вот так — ни с того ни с сего!
Это придает мне сил. Я вырываюсь, ярясь не столько на афганца, сколько на собственную глупость. Мы опять на ногах. Руки мои свободны. Враг вспоминает о своем кинжале и тянется к нему, а я подбираю с земли осколок базальта. Афганец снова бросается на меня и клинком дырявит мой плащ, я же изо всех сил бью шельму камнем. Попадаю в лицо. Камень большой, с солдатский сапог, слышно, как дробятся зубы. Противник отшатывается и падает. Я наваливаюсь на него и все тем же куском базальта выбиваю ему мозги. Времени на это требуется немного — его череп раскалывается, мои пальцы тонут в горячей жиже.
Звучат голоса. Трое афганцев появляются впереди, но сзади ко мне спешат Флаг, Толло, Тряпичник и еще двое парней из наемников, их имен я не знаю.
Говорят, нет ощущения сильнее страха. Это не так, стыд гораздо сильней. И потому, глядя на ястребом налетающего на врагов Толло, я испытываю невероятное облегчение от сознания, что вот сейчас, может быть, мне удалось хоть в какой-то мере искупить вину за свое непростительное, недостойное поведение в деревушке.
Наши парни, среди них Флаг с Лукой, проскочив мимо меня, гонятся за афганцами. Я вскакиваю и бегу следом, окрыленный не столько своей первой победой, сколько тем, что мне удалось уцелеть.
За скалой и впрямь обнаруживается хорошо освещенный вечерним солнцем афганский бивак. Наши ребята обрушиваются на туземцев, что твоя волчья стая, и я бросаюсь в самое месиво бойни. Теперь мной овладевает жажда убийства — мне хочется опять вышибить из кого-нибудь дух, причем отнюдь не из кровожадности, нет, просто я ощущаю, как во мне снова вздымается волна ужаса. Пока она не захлестнула меня, мне крайне необходимо совершить что-то ужасное самому. Не отыскав себе противника, я устремляюсь туда, где двое наших прижали к скале одного из афганцев. Втроем мы насаживаем его на свои копья, и он трепыхается на них, как загарпуненная рыба.
— Умри, умри, умри! — орем мы в три глотки, как три дурака, налегая на древки. Острия наших пик, пронзив жертву насквозь, скребут камень.
А ведь этот афганец не зверь, у него человеческие глаза. Вид его мук терзает мне душу. Наконец удар одного из наемников вершит дело — враг падает, и двое моих товарищей исполняют над переставшим дергаться телом дикий танец, побуждаемые к тому не столько упоением, обычно сопутствующим победе в бою, сколько радостью избавления от собственных страхов. Я кричу что-то, увлекая их в погоню за невесть кем. К моему изумлению, они внемлют призыву и бегут следом.
Все заканчивается конным преследованием, в котором Стефан и шестеро наемников настигают последних беглецов. Они приводят обратно четырех пленников. Мы убили семнадцать человек, потеряв одного (малого, что несся впереди всех рядом с Толло). Трое наших ранены, в том числе мой приятель Кулак, сломавший, неловко грохнувшись оземь, лодыжку. Наступает ночь. Наши парни забирают оружие мертвецов, с жадностью поедают провизию, вытряхнутую из их котомок, и греют спины у костров, в которых жарко трещит собранный ими хворост.
В тот день два афганца пали от моей руки. Позднее их лица будут мне сниться. Позднее меня начнет мучить раскаяние. Но это придет потом, а сейчас… Сейчас я доволен. Я несказанно горжусь собой, оттирая с предплечий афганским песком засохшую кровь тех людей, которые, если бы могли, прикончили бы и меня, и всех нас не моргнув глазом. Наконец-то можно заснуть, не терзаясь стыдом. Я счастлив так, как, пожалуй, не был счастлив никогда в жизни.
9
Мы поворачиваем обратно. Путь, на который ушло шесть дневных переходов, отнимает теперь у нас вдвое больше времени, поскольку и люди, и животные смертельно устали. Да и идти приходится не по прямой: мы собираем наши же патрули и петляем от деревни к деревне, чтобы желудки еле переставляющих ноги солдат совсем уж не пустовали.
Каждое утро нам с Лукой приходится ломать голову, где раздобыть хоть немного еды, ибо именно мы с ним отвечаем в нашем подразделении за кормежку. Обязанность хлопотная, что говорить, но провизия нужна позарез, и мы применяем на практике затверженные раньше уроки. Учимся нагонять страху на местных жителей, не поддаваться на их слезные уговоры, пропускать мимо ушей заверения, что в доме не осталось ни крошки, не обращать внимания на мольбы и рыдания женщин, стариков и детей. Все это вранье. Раз они до сих пор еще не сдохли, значит, в селении есть что пожрать.
На девятый день обратной дороги к нам прибывает самый блистательный штабной посыльный, какого я когда-либо видел: царский «друг» в командирском чине и с государевой почтой.
Его сопровождают трое афганских проводников. Их приземистые ябу рядом с могучим жеребцом гонца кажутся замухрышками. Правда, тот, кто знает, как быстро передвигаются эти лошадки по горам и пустыне, никогда так не скажет, а тот, кто впервые с этим столкнется, сделает, скорей всего, вывод, что они могут летать. Пока прибывший командир совещается с Толло и Стефаном, мы по-быстрому жарим и уминаем все, что нам удалось отобрать у окрестных селян.