— Ну, на том свете...
— Мыслишь, и впрямь придётся?
— Бог милостив... Да и какой тут грех? Грех — я так понимаю — это когда такое сотворишь, от чего кому-то урон. Убил кого без надобности, своровал, клятву преступил, да мало ли что... А кому урон от того, что мы с тобою милуемся?
Настя помолчала, вздохнула:
— Оно так вроде... А всё-таки мне, Андреюшко, порою до того неспокойно на душе — вроде как чую неладное, а откуда оно, неведомо...
3
Висковатый давно ждал этого посещения, неторопливость Годунова была необъяснима и, как всё непонятное, тревожила. Дело касалось иноземцев, а посему подлежало ведению Посольского приказа; постельничий просто обязан был прийти и поделиться новостью, разве что...
Тут приходило на ум две возможности, одна хуже другой. Ливонский стряпчий не мог же пренебречь его советом обратиться к Годунову насчёт того стрельца? Значит, ежели он этому совету не последовал, что-то его остановило. Возможно, сам комтур воспретил исполнять неведомо чью просьбу о розыске какой-то немки. А почему бы и нет? Насмотрелся на москвичей, наслушался того, что болтают о нас в иноземных слободах Болвановки и Кукуя, и пропала у господина посла охота поближе знакомиться с нашим братом. Что там ещё за стрелец? Видать, не из простых, коли с Годуновым знакомство водит! Те, понятно, не Рюриковичи, однако с кем попало знаться не станут; ливонцы, смекнувши это, могли и побояться лезть в такие дела. Жаль, однако, ежели так, ибо тут мог бы появиться лишний рычажок нажима на Бевернова, буде придётся подталкивать его в нужном направлении...
Но могло случиться и другое! Что если ливонец у Годунова побывал, рассказал всё, что надобно было рассказать, а постельничий — вместо того, чтобы посоветоваться с ним, главой Посольского приказа — предпочёл оставить его в стороне? Возможно и такое. Ещё как возможно! Годунов лукав, как лисовин, лукав и пронырлив. Мог, стало быть, учуять некое неблагоприятное для печатника веяние, угадать — или, не дай Бог, услышать, — что великий государь начинает в нём, Висковатом, видеть чуть ли не виновника Ливонской войны, так счастливо начавшейся и теперь всё заметнее грозящей проигрышем. Что этой войны Москве не выиграть — уже ясно. Воинские-то успехи ещё будут, да что в них? Нынче войны не на полях сражений выигрываются, а за столами переговоров, гусиное перо повострее меча оказалось...
То, что уцелело от прежней Ливонии, недавно ещё гордившейся — по старой памяти — былой славой ордена меченосцев, наполовину уже растащено по кускам шведами да литовцами, а нам доставшееся сумеем ли удержать без кесарской подмоги? Кесарь же Москве помогать не склонен, мы для него варвы, еретики, Папеж скорее с Лютером помирится, нежели признает нас христианами, достойными владеть ливонскими землями.
А ведь ещё тогда, шесть лет назад, адашевцы об этом предупреждали, говорили, что Ливонию лучше не трогать, завоевать её будет легко, а удержать — трудно. Склоняли великого государя воевать Крым, от западных-де рубежей угрозы меньше. Выходит, правы были! Его-то совесть чиста, он и тогда считал, и ныне считает, что главная опасность для Москвы всё-таки от немцев, не от татар; но опасность эта была подспудной, себя покамест не проявляла. Орден уж полтораста лет как утратил силу, ждать от него нападений не приходилось. В этом он просчитался. А великий государь таких просчётов не забывает!
Если Годунов, узнав от ливонцев про ту немку, не счёл нужным поговорить с главой Посольского приказа — это дурной признак: почуял, значит, что дело идёт к опале. Утаить такого не посмеет, однако может донести самому царю. А у того сразу вопрос: почему от постельничего весть идёт, а не из Посольского приказа? Утаить хотели?
Сообразивши, что дал маху и здесь, Висковатый вовсе приуныл. Хотя обвинение в утайке сведений о том, что у какого-то московского стрельца отец спознался с иноземкой и теперь ту иноземку ливонцы разыскивают, выглядит сущим вздором, в подборе обвинений против него найдётся место и такому. Многие лишались головы за меньшее! Единственное, что сейчас подбадривало, — это мысль о своей нужности для государства, особенно теперь, когда надо неотложно поладить с кесарем. Не станет Висковатого — кто сможет возглавить Иноземные сношения, без его опыта, знаний, умения приходить к согласию даже там, где, казалось бы, никакого согласия быть не может? Нет такого человека, и Иоанн это знает.
Стало быть, не всё ещё потеряно! А эта морока с потерявшейся в Москве немецкой жёнкой и вовсе не стоит того, чтобы о ней думать. Хотят ливонцы её искать — пускай ищут, а не хотят, то и не надо. Странно, что мог кручиниться из-за подобной ерунды, — экая, в самом деле, беда: Годунов медлит прийти с докладом! Да хоть вообще пусть не приходит. Дело в другом: эта мелочь лишний раз напомнила Висковатому то, о чём он давно уже старательно запрещал себе думать, даже касаться краем мысли. Этим запретным было его собственное положение в Московском царстве. Положение высокое и завидное — государев дьяк, глава Посольского приказа, член боярской думы и хранитель большой государственной печати. И при всём этом он — могущественный вельможа, облечённый большой властью и наделённый самыми широкими полномочиями — бесправен и беззащитен перед любой царской прихотью точно так же, как беззащитен перед господской дурью любой холоп, смерд...
Иван Михайлович Висковатый был ярым ревнителем древлего благочестия и безоговорочно порицал тех, кто пытался подновить московскую жизнь хотя бы частичными заимствованиями с Запада — от ляхов, немцев, литовцев. Ни к чему хорошему, считал он, сие не приведёт: жить надо так, как жили деды и прадеды. И едва ли не главный столп из многих, несущих на себе крепость державы, есть непоколебимое право государя править ею единовластно, отвечая за свои деяния лишь пред Богом — и никем больше.
У иноземцев же по-иному. Взять вот Англию, хотя и там государева власть непререкаема (попробовал бы кто ихней Марье Тудоровой перечить — не зря её «Кровавой» прославили; да и нынешняя, Лизавета, тоже, говорят, девка суровая), однако есть там у них при дворе некая соборная палата, избираемая всеми сословиями королевства — от высших боярских до самых подлых; и король, по закону, должен политику свою согласовывать с той думой, именуемой «парламентом» (по-русски сие означает «говорильня»). Ладно, Марья не согласовывала, её отец, Инрик, тоже творил, что на ум взбредёт, и неведомо, захочет ли согласовывать Лизавета. Однако времена меняются: ну пройдёт ещё сотня лет, окажется на троне король или королева послабее, а те выборные говорильщики почуют за собой силу — ого, как ещё может всё обернуться...
Нет, Висковатый был твёрдо убеждён, что без единовластия державе не устоять. И всё же порой — всё чаще — посещала его крамольная догадка о том, что единодержавие такого рода, как унаследовали мы от ордынских да византийских наставников, в чём-то (о том и подумать жутко!) отходит от заветов Господа нашего Иисуса Христа. Ибо Он, завещав воздать кесарю кесарево, сиречь безропотно повиноваться всякой земной власти, бремя апостольского подвита не случайно возложил на убогих и низкородных иудеев, хоть мог бы избрать для сего и премудрых еллинских филозофов, и изощрённых риторов римских. Тем самым Спаситель как бы указует нам — ныне и присно, — что пред Ним все равны, что самый простой рыбарь не только ничем не хуже иного книжника, но, напротив, стократ превознесён над ним своею верой. Как же согласовать сие с тем, что в державе Московской все одинаково равны не пред Царём Небесным, но под земным владыкой, равны в бесправии и холопстве, — все, от смерда до удельного князя...
Тут начинался великий душевный разлад, ибо мысль приходила в противоречие с издавна выношенными убеждениями, нашёптывая запретное, погибельное. В Гишпании — иль то у французов? — король почитается как «примус интер парэс», первый среди равных. А осмелься у нас высказать такое про великого государя! Но тогда — ежели следовать тому построению мысли, кое древние именовали «логикой», — тогда надобно признать, что в богомерзких западных землях можно и впрямь увидеть кое-что достойное быть перенесённым сюда. Однако благочестие отеческое держится своей нерушимой целокупностью. Начни его расшатывать, заменять там одно, здесь другое, — что останется?