Ссылаются на то, что камня в стране мало, а леса — изобилие. Но ведь и Германия, и Франция — если не считать гористых мест на юге — тоже покрыты лесами, однако там строят из кирпича, лишь самое бедное мужичье живёт в деревянных хижинах. Итальянцы, сто лет назад строившие здешнюю цитадель, уже тогда наладили под Москвой кирпичное производство! Как же было не научиться? Странный народ, неспособный ради собственной пользы перенять что-то от иностранцев...
Подобными пустыми и ненужными мыслями барон пытался заглушить другие, куда более тревожные. Главной заботой оставался всё же этот стрелец, его вероятный племянник. Как к нему подобраться? И нужно ли вообще это делать? Раньше он иногда представлял себе, что сын Анхен бедствует, нуждается в помощи, — и вот тут он сам, появившись в Москве, открывает перед ним возможность начать новую жизнь. Вообразить себя в роли эдакого доброго волшебника было наивно, но утешительно, а действительность — как это обычно бывает — оказалась нисколько не похожей на мечту.
Стрелец, судя по одежде и богатому оружию, отнюдь не бедствует и в родственной помощи не нуждается, по крайней мере сейчас. Чин у него пока небольшой («сотник», как объяснил Лурцинг, есть буквальный русский перевод латинского слова «центурион»), но для его возраста это не так плохо. Если парень не трус и не дурак, а на это похоже, со временем сможет командовать и полком. Барон вынужден был признать, что совершенно не представляет себе, как и о чём смог бы говорить с этим стрелецким центурионом, буде тот и впрямь окажется сыном Анхен.
Не скажешь ведь, чёрт побери: «Позволь представиться, я твой дядюшка!» Прозвучит глупо, и тот скорее всего воспримет это как неуместную шутку, розыгрыш.
Иногда приходила мысль, что не проще ли вообще оставить племянника в покое, отказаться от встречи и взаимного знакомства. Встреча имела бы смысл, если бы — как он вначале предполагал — можно было предложить молодому человеку вообще распрощаться с Московией, бросить к чёрту это угрюмое Иоанново царство. Но такого не предложишь, ибо отъезд русского за рубеж, по здешним понятиям, считается опять-таки государственной изменой, и у кого повернётся язык открыто предложить человеку военному, офицеру, стать изменником? Во всех других странах — в империи ли, в английском или французском королевствах, в Ломбардии и иных италийских землях — любой наёмник волен по истечении контракта уехать куда угодно и предложить службу какому угодно государю. И никто не называет это изменой! А вот здесь — называют, и с этим приходится считаться. Что же тогда может он предложить своему племяннику?
В конце концов, совершенно запутавшись, комтур задал этот вопрос доктору Лурцингу — найти ответ самому было безнадёжно. Лурцинг тоже задумался, прикрыв глаза и быстро вращая большими пальцами сцепленных перед грудью рук. Это мельтешенье, как обычно, раздражало посла, но он смирился и посматривал на юриста с надеждой. Обычно тому удавалось найти приемлемое решение для самой заковыристой проблемы. На сей раз, однако, спасовал и он.
— Не знаю даже, что сказать господину барону, — признался Лурцинг. — Положение и впрямь не простое! Если бы он не был военным...
— «Если бы», — буркнул посол. — Если бы он был купцом, мне не пришлось бы советоваться с вами.
— Об этом я и говорю. Уехать из страны запрещается даже купцу или ремесленнику, однако найти выход можно всегда. Было бы желание! Обычный бюргер в принципе не так уж боится мысли о переселении за рубеж... Если поверит, что там преуспеть легче, нежели у себя на родине. Хотя с русскими не просто и это, они — по моим наблюдениям — больше нашего привязаны к своей земле...
— Было бы к чему привязываться, — желчно заметил Беверн.
— Ну, это уж кто что любит! Они к своей земле привязаны и всё-таки иногда переселяются на чужбину, хотя таких и не много. Однако для военного это сложнее. Стрельцы... а это именно тот род войск, в котором служит ваш племянник... стрельцы не суть наёмники, подписавшие контракт на тот или иной срок. Стрелец — это, по сути, ленник, получивший небольшой земельный надел и обязанный за это пожизненной службой. Причём подразумевается, что таковая обязанность передаётся по наследству: сын будет служить там же, где служит отец. Поэтому, как вы понимаете, поломать эту зависимость — бросить службу и уехать — для стрельца равнозначно клятвопреступлению...
— Послушайте, — с досадой перебил комтур, — мне не нужен анализ феодальных отношений в современной Московии. Хотя ценю вашу всегдашнюю осведомлённость в поднятом вопросе. Что здешнему офицеру не просто решиться на отъезд за рубеж — это я и сам понимаю. От вас я хотел бы услышать простую вещь: о чём мне говорить с племянником, если мы всё-таки с ним увидимся.
— А вот этого и я не знаю, — с сожалением признался Лурцинг.
— Нечего сказать, обрадовали, — проворчал фон Беверн. — Раньше, уважаемый, вы бывали сообразительнее!
— Раньше вы не ставили передо мной таких головоломок.
— Да, это верно. Чёрт меня побери, Анхен всегда была сумасбродкой, я хорошо помню, как отец говорил: «Погодите, она всем нам ещё покажет!» Мало того что сбежала с каким-то татарином...
— Пожалуй, он был русский, — заметил Лурцинг, почёсывая нос.
— Да какая, к чёрту, разница! Сбежала, опозорила одним махом и Бевернов, и тех своих... как их — Красницев... А теперь я ещё должен ломать себе голову, как вернуть в христианский мир этого её сынка, который не мог придумать ничего лучшего, как принести нерасторжимую вассальную клятву сумасшедшему Иоанну. Конечно, мы все грешны, — комтур возвёл глаза к потолку и перекрестился, — но мне всё же хотелось бы знать, какое такое особенное злодейство тяготеет на моей совести, если Всевышнему угодно было покарать меня таким образом!
— Пути Господни неисповедимы, — примирительно сказал Лурцинг, — всё может ещё уладиться наилучшим образом. Между прочим, о госпоже фон Красниц у меня был разговор с Висковатым.
Посол вытаращил глаза:
— С Висковатым — об Анхен? Как?! И почему вы об этом умолчали?!
— Я хотел предварительно кое в чём разобраться. Имя сестры господина барона упомянуто не было. Канцлер при последней встрече вдруг поинтересовался, о ком это я так назойливо выспрашиваю у здешних немцев. Отрицать это было бы глупо, поэтому пришлось спешно сочинить легенду. Дескать, один мой знакомый, узнав, что мы едем в Московию, просил узнать что-либо о своей родственнице, в своё время вышедшей замуж за русского и уехавшей сюда.
— Черт, как неудачно... Боюсь, Иоахим, вы были неосторожны, если о ваших расспросах донесли канцлеру.
— Московиты доносят обо всём, я ведь предупреждал господина барона. Но не стоит преувеличивать опасность, на многие свои запреты они сами смотрят сквозь пальцы, прекрасно понимая их нелепость. И я бы не назвал разговор с канцлером «неудачей»: дело в том, что появилась новая зацепка!
— Какая ещё зацепка, — незаинтересованно проворчал посол и вздохнул. — Зря я вообще затеял эти поиски...
— Как знать, как знать! Канцлер назвал мне одного бояра... у него довольно видная придвбрная должность, я слабо разбираюсь в русской номенклатуре, но этот Готт-ду-нофф что-то вроде камергера. Висковатый посоветовал мне поговорить с бояром. И знаете почему? Однажды тот сказал, что знает стрелецкого офицера, мать которого лет тридцать назад вывезли откуда-то из-за рубежа. Как знать, а вдруг это и впрямь была высокородная фрау фон Красниц?
Комтур пожал плечами:
— Сомнительно... Я не очень верю в счастливые совпадения, а впрочем... если канцлер сам посоветовал вам встретиться с этим Готт-как-его-там — почему бы и нет?
— С позволения господина барона, то же самое подумал и я, — скромно сказал юрист. — Действительно, почему бы и нет?
— Только согласится ли он, этот камергер, вопреки фамилии скорее сатанинский... Говорят, здешние нотабли спесивы, как индюки.
— Не могу судить, общаться с индюками мне не приходилось. А московиты бывают разные. Камергер едва ли примет меня, приди я к нему сам по себе, но коль скоро Висковатый подсказал идею такого визита, то он, надо думать, как-то его подготовит.