Другой бы кто сказал, что дело просто не может устроиться, но Колобашкина никогда ни при чем не падала духом, говорила, что хотя дело «затопталось на месте», но все-таки при ее уменье и стараниях двинется и приведет к успешному концу раньше или позже.
Долго, однако, ждали успеха Тихоновы, отец и сын, и много раз начинали отчаиваться.
Переговоры, условия и порученье дела Колобашкиной происходили на Фоминой, а теперь уже шел июль месяц.
Сваха, опытная и хитрая, из сил выбивалась и ничего добиться не могла.
Семья возлюбленной Макара наотрез отказала выдавать дочь за канцеляриста. Да кроме того, и сама девица то насмешливо, то горделиво удивлялась, как это приключилось, что сын мещанина, хотя сам и провинциальный секретарь, отважился на нее рот разевать и посмел ее в свои предметы взять.
Раза три Исаевна, уже отчаиваясь, предлагала Макару выискать ему живо другую невесту — и краше, и богаче, — но канцелярист только отчаянно махал руками.
— Мало ль на Москве девиц! — воскликнул он. — Да все они мне — вот в один куль да в речку. А эта — вся моя жисть… Либо на ней жени, либо я навек холостой останусь.
В то же время Тихонов стал замечать, что сын начал сильно тосковать, менее усердно заниматься по службе и уже раза два выговор за что-то получил от начальства.
И старик начал роптать:
— Знал бы — в это дело не вступался. А теперь из-за неудачного сватовства хуже малый разгорелся.
Наконец Исаевна так надоела назойливыми посещениями семье Хреновых, что купец не велел ее на двор пускать, а однажды погрозился метлой со двора прогнать. И даже в три метлы.
А Исаевна не унывала и все раздумывала, как горю пособить. Наконец она додумалась до такого, что ей — завзятой свахе — по-настоящему даже бы и совестно было предлагать Тихонову.
— Поди ты, Тихон Егорович, и проси своего благодетеля, — сказала она. — Я все руки об них, крутолобых, обломала. Не хотят они твоего Макара Тихоновича… А благодетель твой может тут много. Лишь бы захотел. А он тебя да и Макара Тихоновича любит.
— Что же он может? — спросил Тихонов, удивляясь.
— Пускай он едет сватать. Он в Москве тоже особа не хуже графа Растопчина — из-за своих деньжищ. Да и человек он страсть умный, умнеющий. Попроси его. А как и что делать и сказывать — это он сам намыслит и рассудит. Иди, говорю.
Подумал-подумал Тихонов и пошел к благодетелю, то есть к купцу Живову.
Долго потом помнил Тихонов свое свидание с благодетелем.
Он попал к купцу-миллионеру в такой день и час, который всем москвичам был потом долго памятен.
В столицу только что пришло первое известие, что после битвы русских войск с войсками Бонапарта русская армия еще отступила ближе к Москве. Стало быть, неприятель все подвигается и все ближе к Первопрестольной.
Тихонов заявил и объяснил свое дело.
— Свадьба. Знаю! — угрюмо отозвался Живов. — Дурак!.. До свадьбы ли тут, когда француз лезет и в Москве будет!
Тихонов ахнул, но затем принял слова Живова за шутку и стал улыбаться.
— Эхма, народец, — рассердился Живов, но тотчас же вздохнул и стихнул. — Что с тебя, дурака, спрашивать, когда такие тузы, как наши сенаторы, и те верят граматкам графа Растопчина, что мы здесь, в Москве, как у Христа за пазухой.
После некоторого молчания Тихонов опять заговорил о деле.
— Помогите, Иван Семенович! На вас одна надежда. Малый же захирел, тоскует так, что со стороны глядеть больно. Помогите!..
Живов вспыхнул.
— Дуракова осина! Тебе говорят, что через неделю-две, ну, месяц Бонапарт под Москвой будет. Сражение начнется у всех застав. В охотники всех силком брать будут. Тебя и меня возьмут, не токмо твоего Макара. И убьют всех нас троих. А ты, дуракова осина, о свадьбах помышляешь!
Тихонов испугался и молчал.
— Простите. Я сдуру! — выговорил он. — Правда ваша…
Но, однако, он знал нрав своего благодетеля и знал, какое действие производит на него слово «простите». Живов насупился на свой особый лад. Брови его сдвинулись, но глаза светились добрым светом, а губы отдулись как-то вперед, и все лицо стало мягкое и кроткое.
— Говори, глупый, что я могу? Ведь я не сваха какая… Спаси Бог!
— Не знаю я и сам, Иван Семенович. Вы лучше надумаете…
— Ни родители, сказываешь, ни сама девица не хотят Макара? А говорила ли сваха, что Макар — мой крестник?
— Говорила. Сто раз даже, на все лады…
— Ну и что ж?
— Они в ответ, что, мол, наплевать. У Ивана Семеныча крестников и крестниц, мол, пол-Москвы.
— Ну, это они врут, оголтелые… Да и если бы и правда! Я этим не умален. Все же я чуть не первая мошна в Москве.
И, подумав, Живов прибавил со своим обычным и постоянным присловьем:
— Ну, ладно. Спаси Бог! Приходи послезавтра.
На другой же день старик отправился к купцу Хренову на Девичье поле и, не застав его дома, приказал сказать, что ждет его ввечеру у себя на дому.
Хренов, узнав, что треклятый Живов удостоил его своим посещением, разумеется, тотчас же поспешил явиться к страшному богачу.
Часов в восемь он был на Басманной и стучал в ворота огромного дома. Через пять минут он уже сидел перед благообразным стариком, который спрашивал добродушно-строго, почему Хренов не хочет выдать свою дочь за его крестника Тихонова.
Хренов объяснил, что, во-первых, его дочь красавица — может выйти замуж много лучше, за богача, а то и за дворянина или офицера, а во-вторых, что он неволить ее не хочет. Она же сказывает, что лучше в монастырь пойдет, чем за дурнорожего канцеляриста.
— Так… Дело простое! — отозвался Живов, выслушав все. — Ну а если я дам Макару пять тысяч на обзаведение?..
Хренов двинул плечами, как бы говоря, что это предложение к делу не идет.
— Ну, десять тысяч, — выговорил Живов как-то равнодушно.
— Хорошо бы, конечно, Иван Семеныч. Но моя Софьюшка — красавица писаная. Хоть бы за дворянина… Да и отвратен малый ей не в меру.
— Стало, не согласен ты?..
— Ничего не могу.
— Ну а если я Макару ничего не дам теперь, а только разве после смерти завещаю что?.. А дам я за это тебе десять тысяч, лично с глазу на глаз, и никто этого знать не будет… Тогда как посудишь?
— Ничего я, ей-Богу, не могу… И желал бы, вестимо, но не могу.
— Ладно. Ну идет за двадцать тысяч? Тебе лично и втайне.
Хренов встрепенулся и даже покраснел.
— Понял аль не понял? — спросил Живов и снова, подробнее, объяснил, что если Хренов выдаст дочь за его крестника хоть бы силком, то за день до свадьбы получит обещанное.
— А если упрется, не пойдет за постылого? — сказал Хренов.
— Выпори…
— А коли не поможет?
— Глупый! Не поможет — тогда, вестимо, второй раз пороть надо… И в третий, и в десятый, пока не воздействует. Точно махонький. Спрашивает…
— Это точно, ваша правда, Иван Семеныч. Позвольте подумать вместе с женой.
— О чем думать тебе? Говори, что согласен, — и конец.
— Как же… Все-таки…
— Ну а коли, пока ты будешь думать, да я тоже стану думать? — усмехнулся Живов. — Ты надумаешь, а я раздумаю. Что тогда? Бери всякое, пока дают, а не после даванья… Ну?
— Что же? Извольте, — выговорил Хренов. — По рукам!
— Ну и спаси Бог! Посылай завтра же утром сваху, или просто я сам скажу Тихоновым, что дело их слажено самозваным сватом, тоись мной.
Хренов вышел от прихотника-богача довольный и радостный и направился домой на Девичье поле.
— Шутка ли? — бормотал он на улице. — Двадцать тысяч! Как с неба свалились в такое время, когда у меня петля на шее.
Живов, приняв у себя старика Тихонова, объяснил ему, что все слажено, согласие родителей невесты получено и, стало быть:
— Макар должен, спаси Бог, перестать тосковать, а должен начать прыгать козлом!
В тот же день Тихонов вызвал к себе своего духовного отца, но вместе с ним и сваху Исаевну для совета.
Отец Иван разрешил теперь бракосочетание, а сваха радостно собиралась взять «по обычаю».