Авары были прижаты к широкой и полноводной реке Тиса. Их военачальник прислал своих мурз для переговоров. Само выслушал их и согласился с предложением о перемирии. Противник оставлял все свои обозы и беспрепятственно уходил за реку. Отныне Тиса объявлялась границей между Чехией и Аварией.
Сбигнев про себя согласился с решением Само. К чему понапрасну озлоблять противника? Племя аваров большое, лет через пять вырастут новые бойцы, они заступят на место погибших и примутся мстить за уничтожение поверженных. Да и своих потерь не избежать; лучше всего отпустить врагов восвояси, пусть они зализывают раны за рекой, помня преподнесенный им урок.
Впрочем, такие вопросы его уже меньше всего занимали. Он думал о девушке, чудом спасенной им от смерти. Едва поступил приказ о приостановлении движения, он приказал раскинуть шатер, развести посредине его костер и внес в него бывшую рабыню.
Как видно, в ней еле дух держался. Сбигнев осторожно положил ее возле огня, снял плащ, чтобы пламя отогрело ее. И действительно, она стала оживать, порозовели ее щечки, задрожали веки. Тогда он влил ей в рот немного вина. Она поперхнулась, закашлялась и открыла глаза.
– Как ты себя чувствуешь? – участливо спросил он.
– Хо-ро-шо, – медленно ответила она.
– Есть хочешь?
– Не знаю…
– Эй, кто там? – крикнул он.
Вбежал один из телохранителей.
– Достань хоть из-под земли мясной бульон!
Тот мигом исчез за пологом входа.
Вернулся скоро:
– Дружинники рядом варят мясную похлебку, вот взял у них…
– Молодец! Хвалю за сообразительность.
И – девушке:
– Ешь, не стесняйся.
Тоненькой ручкой взяла она ложку, медленно зачерпнула похлебку, поднесла ко рту и не спеша проглотила. Лицо ее, бледное, исхудавшее, измученное, приковывало взгляд старого вояки, вызывало сочувствие и сострадание, он готов был кинуться исполнять любое ее желание. Почему родилось это намерение, он не знал и не задумывался, но получал большое наслаждение смотреть на нее, слышать ее дыхание, ощущать на себе ее благодарный взгляд.
– Как тебя зовут? – спросил он, когда она закончила есть.
– Денницей, – еле слышно прошептала она.
– Вот что, Денница, сейчас я прикажу принести горячей воды, ты помоешься и заодно как следует прогреешься. А потом позову лекарей, пусть они над тобой поколдуют и прогонят болезни, если найдут.
В походах он возил с собой большую бочку, в которой часто мылся, потому что был большим чистюлей и не терпел на себе грязь и пыль. И сейчас никого из дружинников не удивило, когда он распорядился внести в шатер бочку и нагреть воды.
Когда это было исполнено, а горячая вода налита, Сбигнев повесил на крючок полотенце, рядом положил мыло, сказал Деннице:
– Забирайся и распаривайся до красноты тела. Не спеши, никто мешать не посмеет, я буду находиться рядом, возле шатра. Коли понадоблюсь, шумнешь, тут же явлюсь.
Он взглянул на ее платьице, крякнул:
– Одежды девичьей у меня нет, достанем потом. А пока оденешься в мою рубашку, сверху накинешь кафтан. Там за занавеской моя походная кровать, ляжешь на нее.
Примерно через час Денница позвала его. Он вошел в шатер. В бочке ее не было, значит, помылась. Спросил, приблизившись к занавеске:
– Мягка ли перинка?
– Одно блаженство, – ответила она сонным голосом…
– Ну спи, спи, – умиротворенно проговорил он, на цыпочках удаляясь из шатра. У входа присел на скамеечку и здесь стал принимать людей, которые шли по тому или иному делу. Часто, когда кто-то повышал голос, он одергивал его и говорил, приложив палец к губам:
– Тихо, человек почивает…
Постель себе постелил на кошме, которую бросил на пол. Укладывался, удовлетворенно покряхтывая и улыбаясь в пышные седые усы.
Денница проспала ночь и весь следующий день. И снова Сбигнев никого не пускал в шатер, оберегая ее покой.
Вечером, поколебавшись, зажег свечу, подошел к занавеске, спросил негромко:
– Денница, проснулась? Пора ужинать…
Сначала было тихо, потом послышалась возня, девушка ответила испуганно:
– Я так долго спала. Сейчас, сейчас встану, примусь за работу!
– Одевайся и садись за стол. Не надо никакой работы.
Скоро она появилась из-за занавеса, одетая в его длинную и широкую рубашку. Вид у нее был крайне несуразный, и он уже хотел рассмеяться, но, боясь смутить или обидеть ее, пересилил себя, показал на табурет, произнес:
– Наверно, проголодалась? Садись.
Она села и с жадностью уставилась на еду. Тут была отварная баранина и куски сыра с хлебом, в кружках травяной отвар.
– Бери смелее и ешь, – подбодрил он ее.
Она взяла двумя руками кусок баранины и вцепилась в него крепкими зубками, стала поспешно есть, изредка взглядывая на него, как бы извиняясь за свой аппетит.
– Если бы меня не разбудил, я и дальше спала, – наконец сказала она. – Чтобы весь день проспать, со мной такого никогда не было.
– Ты почивала не день, а день, ночь и еще день, – улыбаясь, поправил ее Сбигнев.
Она удивленно уставилась на него большими голубыми глазами, спросила:
– Неужто правда?
– Истину говорю.
– Вот здорово! А у меня все это время как один миг пролетел, даже снов никаких не видела!
Сбигнев смотрел на нее и замечал, что лицо ее посвежело, на щечках появился легкий румянец, и сама она до неузнаваемости изменилась. Это была уже на замарашка-раба, а красивая девушка со скупыми, но изящными движениями, мягкой улыбкой на пухлых губках и невинным кокетливым взглядом. Он невольно ею залюбовался.
– Теперь ты под моей защитой. А я все-таки как-никак – воевода! – начал храбриться он.
– Я даже не знаю, как благодарить тебя, воевода, – ответила она, награждая его ясным взглядом.
– Мне не надо никакой благодарности. Я это делаю искренне и от всей души.
– Я никогда не забуду твоей доброты, воевода.
– Зови меня просто Сбигнев.
– А это удобно?
– Я так желаю.
Она наклонила голову в знак согласия. Наклонила так изящно, так очаровательно, так обворожительно, что у него дух занялся.
– Ну, спать, спать, спать! – всполошился он, чтобы скрыть свои чувства. – Утром встанем, начнутся новые заботы!
Три дня войско праздновало победу, выпивая непомерное количество вина и пожирая прорву пищи, в основном добытой у врага. А затем направилось в столицу.
Сбигнев в оргии не участвовал, он оберегал покой Денницы. Он это делал по наитию, по тому природному чувству, которое проявляется при сострадании к человеку, при желании помочь ему, не очень думая о последствиях. Но как-то, перед самым отправлением в столицу, он вышел из шатра, остановился под навесом, прикрывавшим караульных у входа. Надвинулась грозовая туча, ударил гром, полились струи дождя. Он стоял и смотрел на светлые потоки воды, пронизанные дневным светом, и сказал себе, что любит Денницу, и любовь у него к ней такая же светлая и чистая, как эти чистые струи, льющиеся с небес. Ему пятьдесят, вся его жизнь прошла в сражениях и походах, он не знал семейного уюта, его домом был шатер с походной кроватью, столиком и табуретками, его пища готовилась на костре, а иногда приходилось довольствоваться копченостями из походной сумки, запивая речной или озерной водой. Он никогда не сетовал на свою судьбу, был доволен тем, что есть. Но теперь ему вдруг захотелось оказаться у домашнего очага, в окружении любимой супруги и оравы детей, и чтобы супругой была Денница, самая замечательная девушка, которая спит у него в шатре…
Прага восторженно встречала победителей, Само закатил роскошный пир. После него позвал Сбигнева, сказал милостиво:
– Приглашай свое племя на богатые земли Паннонии. Как мне известно, там паслись стада гуннов, приходили другие кочевники, властвовали авары. Теперь положение изменилось, там я хозяин! Пусть племя словен встанет преградой на пути других завоевателей, которые попытаются напасть на Чехию!
– Завтра же через гонца сообщу твои слова князю Словену. Он будет рад, что наш народ найдет пристанище в пределах твоей державы, Само!