От автора
Эта книга – не о Пушкине. А имя Пушкина в ее заглавии возникло потому что, когда она сложилась, мне сразу – невольно – пришла на ум наивно простодушная реплика героя одного из рассказов Михаила Зощенко:
– Это был гениальный и великий поэт. И приходится пожалеть, что он не живет сейчас вместе с нами. Мы бы его на руках носили и устроили бы поэту сказочную жизнь, если бы, конечно, знали, что из него получится именно Пушкин.
Писатели и поэты, о которых я рассказываю в этой книге, жили в наше время. Как говорит герой Зощенко, «вместе с нами». Некоторых из них (Пастернака, Мандельштама, Ахматову, Ходасевича, Булгакова, Василия Гроссмана, того же Зощенко), сейчас уже привычно именуют – как зощенковский герой Пушкина – великими и гениальными. Но при жизни никто не спешил носить их на руках и устраивать им сказочную жизнь. Их не печатали (Булгаков), изгоняли из страны (Ходасевич), обрекали на голод и нищету (Зощенко), загоняли на верную гибель на Колыму (Мандельштам), а то и просто убивали (Бабель).
Путь прозаиков и поэтов следующего поколения, о которых рассказывается в этой книге – Владимира Войновича, Наума Коржавина, Владимира Корнилова, Александра Галича, Бориса Хазанова, Аркадия Белинкова – тоже не был усыпан розами. Их тоже не печатали, мордовали, выдавливали в эмиграцию.
Обращаясь к книгам именно этих писателей и поэтов, я не думал о близости их писательских судеб. Я просто писал о тех, чьи книги и стихи любил и писать о которых мне было интересно. А то, что судьбы их оказались так схожи, это вышло… чуть было не написал: «случайно».
Нет, конечно, не случайно. В этом проявилась некая закономерность. Чем ярче, самобытнее, крупнее художник, тем печальнее, а нередко и трагичнее его судьба.
Это что же, концепция, значит, у меня такая?
Да нет, все объясняется куда как проще.
С ранней юности у меня было так, что книги (романы, повести, стихи, поэмы), которые мне нравились, которые я любил, в нашей советской печати неизменно именовались ущербными, упадочными, идейно порочными. А от книг (романов, повестей, стихов, поэм), которые У НИХ считались высшими художественными достижениями, меня тошнило.
Какая же это концепция?
Впрочем, если кому-нибудь захочется назвать это концепцией, пусть будет так. Я не возражаю.
Бенедикт Сарнов
5 августа 2007 г.
Величие и падение «мовизма»
Сперва это была шутка. Непритязательная, ни к чему не обязывающая светская болтовня…
Посмеявшись над удивительной доверчивостью американской любительницы новейших литературных течений, а заодно над мнимым величием Анатолия Гладилина, мы готовы были уже навсегда забыть о «мовизме». Но в следующей своей книге – «Траве забвенья» Катаев неожиданно нам снова о нем напомнил:
Если это шутка, то следует признать, что она несколько затянулась.
Но вот новая вещь Катаева – «Кубик», и в ней мы снова встречаемся с рассуждениями о «мовизме». Рассуждениями на этот раз уже отнюдь не юмористического свойства:
«Учитель» – это, разумеется, Бунин. Речь идет все о том же – об отношении Бунина к так называемому флоберизму, к шлифовке и чеканке, к пресловутому литературному мастерству Выясняется, что отношение это было отнюдь не однозначным. Оно включало в себя одновременно и притяжение и отталкивание. Любовь и ненависть.
Констатацией этого противоречия Катаев не ограничивается. Он пытается его понять.
Шутка окончательно перестала быть шуткой. Слово обрело новый смысл.
Впервые Катаев прямо и недвусмысленно дал нам понять, что относится к введенному им термину и к тому, что за этим термином стоит, более чем серьезно.
Порой и раньше казалось, что «мовизм» для Катаева – не только шутка, рожденная стремлением эпатировать окололитературных дам. В конце концов, желание «писать без всякой формы, не согласуясь ни с какими литературными приемами», – вполне законно, даже если оно рождено лишь стремлением к оригинальности, даже если оно всецело обусловлено тем, что писать в прежней манере стало скучно, надоело. Но теперь выяснилось, что стремление «писать, как хочется», каким-то образом связано с желанием писать, «не кривя душой».
Имя Розанова многое тут объясняет:
Сперва может показаться, что речь идет о двух совершенно разных качествах прозы В. Розанова, представляющихся Катаеву равно привлекательными и равно для него недостижимыми:
1. Розанов отважился писать так, как ему хотелось, не согласуясь ни с какими литературными приемами.
2. Он был способен на предельное самообнажение. Однако на самом деле речь идет вовсе не о сочетании двух разных качеств. Способность писать, «как хочется», «без всякой формы» не только рождена жаждой предельного самообнажения. Эта способность – необходимейшее условие, без которого желание писать, «не кривя душой», попросту неосуществимо. Розанов умел, а вернее – смел писать, «как хочется», именно потому, что имел смелость быть предельно откровенным.
Впрочем, в качестве предтечи «мовизма» Катаев называет не только автора «Уединенного» и «Опавших листьев». Среди предшественников этой «новейшей литературной школы», оказывается, были и классики: