– В этом ты абсолютно прав, потому что к этому моменту я прикончу тебя.
Между нами повисла голубоватая дымка. Я никогда не курил, хотя и пробовал, действительно пробовал, потому что считаю, что, если бы нас объединяло нечто вроде этого, мы с Сандором стали бы ближе. Он сел и сорвал с себя розовато-серую простыню. На нем были его черные джинсы, его синяя джинсовая рубашка и мой темно-синий свитер из «Маркс и Спенсер», который подарила мне на Рождество Тилли два года назад. Его туфли стояли у кровати, туфли из черной кожи. Сандор не носит кроссовки; в отличие от меня, он их терпеть не может. Он спустил ногу с кровати и сунул тонкие ступни в свои туфли.
– Гарнет не узнает меня, – сказал я. – Я точно знаю, что нет. Он видел меня мельком, минуту или две. Ты же знаешь – ты сам говорил, – что все темноволосые и с бородой похожи друг на друга.
– Светловолосый и без бороды не похож на темноволосого и с бородой, вот так.
– Но почему это так важно? – Я был вынужден спросить, хотя знал, что не получу ответа. – Ради чего все это?
Он покачал головой, но не так, когда люди хотят сказать «нет», а когда выражают нетерпение.
– Мне и в самом деле не хочется сбривать бороду, Сандор, – сказал я, расхрабрившись. Я должен научиться хоть иногда противостоять ему, обязательно должен.
Он посмотрел на меня. Он окинул меня тем самым улыбающимся взглядом, от которого я леденел.
– А ты и не обязан этого делать. Я сам сбрею.
Сандор бреется опасной бритвой. До встречи с ним я никогда не видел, чтобы ею брились. Лезвие убирается в рукоятку из перламутра. Он рассказывал, что бритва принадлежала его прадедушке и была куплена в каком-то первоклассном магазине в Лондоне, на Джермин-стрит. Сандор ни разу не порезался. Ему нравится бриться, потому что для этого процесса требуется мастерство, а еще точность и твердость руки, особенно когда проводишь этим жутким, блестящим и тонким лезвием по челюсти, которая и сама похожа на лезвие.
Я знал, что он не порежет меня, но сама идея мне не нравилась. У меня вообще странные идеи насчет Сандора, насчет того, что он хочет от меня и сделать со мной. Я не настолько несведущ, чтобы не понимать, что ему нужна власть. Ну, власть у него есть. Но иногда мне кажется, что ему нужно – пусть это и звучит дико, – в общем, сделать из меня мазохиста. Он хочет, чтобы мне нравилась боль. Он хочет, чтобы мне нравилось, как он причиняет мне боль и унижает меня. Возможно, я немного сумасшедший, а может, как говорит Сандор, у меня просто богатое воображение.
– Я бы предпочел сам, – сказал я и, еще произнося эти слова, понял, что уже сдался, уже согласился расстаться с бородой.
У Сандора снова это получилось – заманить меня в ловушку, поймать в свои сети и связать.
– Сядь на стул.
Стул был только один. Из черного резного дерева, со щербинами, поломанный, с грязной темно-красной обивкой, с сиденьем, продавленным настолько, что оно превратилось в таз. Сандор прикурил сигарету и принялся править прадедушкину бритву на кожаном ремне. Я положил одну из подушек на стул и сел на нее перед зеркалом. На зеркале, не старинном, дешевой копии из «Хоумбейз», была то ли наклеена, то ли нарисована уродливая женщина по имени Джейн Эврил, вскидывающая ноги.
Сандор начал не с бритвы. Сначала он маникюрными ножничками обрезал мою бороду, а потом – волосы.
То, каким я вышел из-под бороды после того, как он стал брить меня, напомнило мне о том, о чем, как я думал, я забыл: как Мама обычно будила меня по утрам. Она входила в комнату, вся сияющая, и говорила: «Добрый день», хотя времени всегда было не больше половины восьмого, а затем стаскивала с меня одеяло. Она стаскивала его одним движением руки, и на меня набрасывался холод. У Мамы и Папы было четыре телевизора в доме, а пачек печенья и бисквитов больше, чем в «Сейнбери» в Ипсвиче, но у них не было центрального отопления. Холод набрасывался на меня, и у меня перехватывало дух. Вот примерно то же самое я ощутил, когда Сандор сбрил с моих щек мягкие, теплые, приятные, уютные волосы, так меняющие внешность.
Но в остальном все было в порядке. Бритва не причинила вреда. Появилось небольшое раздражение, почти незаметное. Я почувствовал, что начинаю успокаиваться, хотя мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не прикрыть руками лицо, мое обнаженное, голое лицо. Я слегка съехал со стула, выдохнул, расслабил плечи. Подбородок выглядел крупнее, чем я помнил его. Это хорошо. Щеки были розовыми, хотя, возможно, в этом сыграло роль раздражение. Сандор водил бритвой по моей верхней губе очень нежно. Как еще назвать участок между носом и ртом, если не верхней губой, но ведь за ним и в самом деле идет губа. Сандор очень старался не задеть мою губу.
Я начал думать, что все это было чепухой – моя идея насчет того, что он хочет превратить меня в мазохиста, я действительно стал успокаиваться. Я думал, что он закончил. Я с медленно растущей уверенностью смотрел на свое отражение, когда он резко поднес бритву к моему лицу и лезвие остановилось в миллиметре от того места, где под ноздрями образуется ямочка. Разве я слегка двинул головой, чтобы получше рассмотреть линию подбородка? Сомневаюсь. Думаю – знаю, – что Сандор просто прижал бритву к этой впадинке, и я ощутил нечто вроде укуса насекомого. Появилась кровь, сначала в виде одиночных бусинок, потом в виде скопления бусинок, а затем в виде ручья, который затек мне в рот.
Глава 5
Вечером мы вышли взглянуть, какая еда предлагается навынос. Эти провинциальные городки жутко странные. Они совсем не такие, какими их представляют в путеводителях. Человек ожидает, что это будет очаровательное и уютное местечко с восхитительным воздухом и счастливыми обитателями, ведущими ленивый образ жизни. Человек ожидает, что в магазинах будут продаваться отличные свежие деревенские продукты, мясо от местных фермеров, яйца от кур на свободном выгуле, яблоки и груши из местных фруктовых садов. Реальность же другая.
Во-первых, в таких городках есть огромные, расползшиеся во все стороны промышленные предприятия, как минимум одно на город, а иногда и два. Даже если городок маленький, у него все равно есть окраины с новыми домишками. Никогда не увидишь людей, прогуливающихся по промзонам между фабриками, но они наверняка там, потому что с половины пятого до пяти из этих районов начинают выезжать машины, тысячи машин, они изливаются бурным потоком, забивают дороги и создают очереди на светофорах. Сандор говорит, что фабрики строят для того, чтобы удержать местное население в городках, и если это правда, то прием работает. В дневное время там невозможно выйти на улицу, нельзя идти свободно по тротуару из-за людей, делающих покупки; их целые толпы, и одному Господу известно, что они там могут купить. Там каждая вторая дверь – банк или строительная компания, а сами магазины – жалкие ответвления непопулярных продуктовых сетей, сувенирные лавки и спортивные универмаги.
В каждом городе есть примерно пятнадцать пабов и один или два хороших ресторана, где мистер и миссис Апсоланд могут позволить себе поесть, а вот мы с Сандором – нет, даже в самых диких мечтах. Вернее, в самых диких мечтах Сандора, в так часто появляющихся у него кричащих мечтах. Я никогда не мечтаю. Еще есть китайский ресторан, и индийская закусочная с тандури навынос, и обычная забегаловка с рыбой и картошкой. Только последняя обычно закрывается к вечеру, когда у тебя появляется желание поесть. К вечеру весь город закрывается и становится похожим на пристанище призраков.
Думаю, сердцевины таких городков все еще очаровательны, если вам нравятся такого рода вещи. Если вам нравятся домики, напоминающие картинку в календаре, с верхним этажом, нависающим над улицей, с георгианскими домами из бледно-серого кирпича цвета цемента, с извилистыми улочками, ограниченными стенами из серого и черного кремня. На которых по вечерам нет ни одного человека. В прямом смысле ни одного. Днем они забиты машинами, по ним толпами ходят любители шопинга и ездят велосипедисты, но по ночам они пусты и погружены в тишину. Эти узкие улочки серы, как прибрежные скалы, и продуваются ветром. Даже если ветра нет вообще, они все равно продуваются. Если же кто-то все же выходит на улицу, эхо от его шагов разлетается на целую милю вокруг. Иногда они специально так делают, чтобы напугать тебя. Просто чтобы заставить подпрыгнуть: ты слышишь эхо шагов, а потом на рыночную площадь с одной из улочек вылетает стайка мальчишек. Они все еще одеваются как панки, до сих пор, в сальные черные синтетические штаны со специально проделанными дырками, протыкают себе кожу всякими металлическими штуковинами, а волосы красят в причудливые цвета. Даже сейчас. Я бы не поверил в это, но на прошлой неделе своими глазами увидел мальчишку с английской булавкой, вдетой в ноздрю.