Но на самом деле… ты все еще… ты можешь быть…
Я не могу заставить себя произнести это слово. «Заражен». «Неисцеленный». «Больной». Мне кажется, что, если я это скажу, я сама заражусь.
— Нет.
Алекс говорит это так громко, что я пугаюсь и делаю шаг назад. Тенниски скользят по песчаному дну, и я чуть не ухожу под воду, но, когда Алекс делает движение в мою сторону, чтобы помочь, я отшатываюсь еще дальше. Лицо Алекса становится жестким, видно, что он принял решение.
— Говорю тебе — я неисцеленный. Мне никогда не подбирали пару, ничего такого. Я даже через эвалуацию не проходил.
— Это невозможно, — сдавленным голосом говорю я.
Небо кружится у меня над головой, синие, розовые, багровые краски смешиваются, и кажется, что оно начинает кровоточить.
— Это невозможно. У тебя же эти шрамы.
— Просто шрамы, — поправляет меня Алекс уже не таким жестким голосом. — Не эти, а просто шрамы. — Он поворачивает голову и демонстрирует свою шею. — Три крохотных шрама, перевернутый треугольник. Очень легко сделать самому. Скальпелем, перочинным ножиком, чем угодно.
Я снова закрываю глаза. Волны набухают вокруг, поднимают и опускают, и начинает казаться, что меня вот-вот вырвет прямо в воду. Я с трудом подавляю тошноту и стараюсь удержать осознание, которое стучит у меня в голове, осознание того, что иду ко дну. Я открываю глаза и спрашиваю каркающим голосом:
— Как?
— Ты должна понять меня. Лина, я тебе доверяю. Ты понимаешь? — Алекс смотрит на меня так пристально, что я физически чувствую его взгляд, не выдерживаю и отвожу глаза. — Я не хотел… я не хотел тебя обманывать.
— Как? — уже громче повторяю я.
Слово «обман» занозой засело в моем мозгу.
«Без обмана не избежать эвалуации, без обмана невозможно избежать процедуры. Без обмана не обойтись».
Алекс молчит, и я думаю, что он струсил и решил больше ничего мне не говорить. Я почти хочу, чтобы он так решил. Я отчаянно хочу отмотать время назад, вернуться к тому моменту, когда он произнес мое имя таким удивительным голосом, вернуть ощущение триумфа, которое я испытала, когда первой коснулась буйка. Мы наперегонки побежим к берегу. Завтра мы встретимся в доках и будем выпрашивать у рыбаков свежих крабов.
Но Алекс продолжает.
— Я не отсюда, — говорит он. — Я хочу сказать, что я не из Портленда. Не совсем.
Он говорит с интонацией, которой пользуются люди, когда хотят сообщить тебе что-то страшное. Мягко, даже по-доброму, как будто страшные новости будут восприняты иначе, если их сообщать успокаивающим голосом.
«Мне так жаль, Лина, но у твоей мамы были проблемы».
Как будто за этой интонацией можно спрятать жестокость.
— Откуда ты? — спрашиваю я, а сама уже знаю ответ.
Такое знание убивает, опустошает, но какая-то маленькая часть меня надеется, что, если Алекс не произнес вслух, это не так.
Он продолжает не отрываясь смотреть мне в глаза и одновременно кивает назад, в сторону границы, за мост, в сторону полосы постоянно движущихся веток деревьев, листвы, лиан…
— Оттуда, — говорит Алекс.
Или это мне кажется, потому что губы его почти не шевелятся. Но все и так понятно.
— Заразный, — говорю я, и это слово, как наждачная бумага, скребет по моей гортани. — Ты — заразный.
Я даю Алексу последний шанс сказать, что это не так.
Но он только морщится и говорит:
— Ненавижу это слово.
И тут я понимаю кое-что еще: в детстве тетя не случайно смеялась надо мной из-за того, что я верю в заразных.