— Она снова грустно улыбается. — Оказывается, ты смелее меня.
— Хана…
— Все нормально, — Хана машет рукой, — ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь большего.
Не представляю, что можно на это ответить. Мне хочется обнять Хану, но вместо этого я обхватываю себя за плечи — с океана дует холодный ветер.
— Я буду скучать по тебе, Хана, — говорю я, немного помолчав.
Хана подходит ближе к воде и ногой подбрасывает песок. Песок дугой зависает в воздухе и сыпется вниз.
— Что ж, ты знаешь, где меня найти.
Какое-то время мы просто стоим и слушаем, как волны накатывают на берег. Волны перекатывают гальку, галька за тысячи лет превращается в песок. Может быть, когда-нибудь суша исчезнет и здесь будет океан. Или все превратиться в пыль.
Потом Хана оборачивается и говорит:
— Давай наперегонки до стадиона.
Она срывается с места, прежде чем я успеваю согласиться.
— Нечестно! — кричу я ей вслед.
Но я не стараюсь догнать Хану, мне хочется запомнить ее такой, как сейчас. Моя Хана. Она смеется на бегу, она прекрасна, светлые волосы вспыхивают в последних лучах заката, как факел, как маяк, как символ того, что впереди нас обеих ждет лучшее будущее.
Любовь — самое смертоносное оружие на свете: она убивает и когда присутствует в твоей жизни, и когда ты живешь без нее.
Но это не совсем так.
Приговор и приговоренный. Палач; топор; отмена приговора в последнюю секунду; глубокий вдох всей грудью и небо над головой.
Благодарю, благодарю, благодарю Тебя, Господи!
Любовь, она убивает и спасает.
25
Уйти — мне жить; остаться — умереть[7].
Из назидательной истории Уильяма Шекспира «Ромео и Джульетта».
Сборник «Сто цитат, необходимых для сдачи экзаменов». Издательство «Принстон ревью»
Я иду к тридцать седьмому дому по Брукс-стрит. Уже довольно холодно, и я застегиваю молнию на ветровке под самое горло. Время за полночь, на улицах темно и тихо, никакого движения, в окнах не шелохнется ни одна занавеска, по стенам не скользят таинственные тени, коты не сверкают глазами в переулках, не бегают по темным углам крысы, не слышно топота сапог по тротуару. Такое ощущение, будто город уже впал в зимнюю спячку. Даже немного жутковато. Я снова вспоминаю тот дом в Дикой местности, который пережил блицкриг и теперь стоит там целый и невредимый, но нежилой, и в его комнатах из пола растут полевые цветы.
Наконец я сворачиваю за угол и вижу ржавую ограду тридцать седьмого дома. Я представляю, как Алекс сидит там на корточках в одной из комнат и с серьезным видом складывает в рюкзак одеяла и консервы, и меня накрывает волна счастья. До этого момента я даже не сознавала, что начала думать об этом месте как о родном доме. Я поддергиваю рюкзак повыше и трусцой бегу к калитке.
С калиткой что-то не так, я несколько раз дергаю за ручку, но она не открывается. Сначала я думаю, что калитку перекосило, но потом замечаю на ней навесной замок. Я дергаю замок, он ярко поблескивает в лунном свете, явно новый.
Тридцать седьмой дом закрыли.
Это так неожиданно, что я даже не пугаюсь и не думаю ничего плохого. Все мои мысли только об Алексе — где он и не Алекс ли навесил замок? Возможно, он не хочет, чтобы кто-нибудь случайно наткнулся на наши вещи. Или я пришла раньше, или, наоборот, опоздала. Я уже собираюсь перелезть через ограду, но тут из темноты бесшумно появляется Алекс.
Мы не виделись всего несколько часов, но я так рада и забываю, что надо вести себя тише. Я бросаюсь к нему навстречу.
— Алекс!
— Тихо-тихо.
Я чуть ли не запрыгиваю на Алекса, он подхватывает меня, немного отстраняется и улыбается.