В Главное управление казачьих войск
13 августа 1906 года. № 268.
По поступившим в Министерство внутренних дел сведениям, подвергнутый задержанию подъесаул Миронов, будучи освобожден из-под ареста по распоряжению наказного войскового атамана, 14-го, минувшего июля, вернулся в означенную станицу и, встреченный толпой местных жителей, обратился к ним с речью, в которой благодарил за свое освобождение, указывал на необходимость скорейшего созыва Государственной думы и выражал готовность снять с себя мундир и ордена, лишь бы иметь возможность стоять за народ, как он выразился. По окончании речи толпа проводила Миронова с пением революционных песен...
Из Донесения Донского жандармского управления в департамент полиции
...24 июля на митинге в станице Усть-Медведицкой говорил речь к пароду освобожденный из тюрьмы студент Агеев, причем указывал, что Государственная дума распущена неправильно, она добивалась для народа земли и воли...
Подъесаул Миронов, сотник Сдобнов, студенты Агеев и Скачков и дьякон Бурыкин продолжают вести агитацию среди населения.
16 июня крестьяне слободы Михайловки Усть-Медв. округа постановили арендовать у местного помещика Себрякова землю по 50 коп. за десятину... Явившийся было полицейский пристав Караченцев арестовал зачинщиков, но толпа отбила арестованных, причем приставу был нанесен удар в голову.
...В ночь на 23 сего июля в окружной станице Нижнечирской были разбросаны гектографические прокламации под заглавием «Народу от народных представителей», экземпляр которых при сем представляется. Никто из лиц, бросавших прокламации, не задержан.
Из газеты «Царицынский вестник» от 23 сентября 1906 г.
Усть-Медведица, области войска Донского.
После июльских грандиозных митингов наш Усть-Медведицкий округ попал в опалу. Теперь в окружной станице расквартировано 2 сотни «верных» оренбургских казаков, которые нехорошо себя чувствуют среди «крамольного» казачьего стана... На охрану из Усть-Медведицкого округа почти ни один казак не согласился. Во многих станицах по приговорам станичных сходов запрещено наниматься в охранники. На тех, кто приходит с усмирений или охраны, смотрят, как на врагов...
Глубокой осенью, когда, по мнению полицейского ведомства, в России наступило некоторое умиротворение и поулеглись страсти, Филиппа Миронова вызвали в окружное правление и вручили предписание войскового наказного атамана прибыть незамедлительно в Новочеркасск, ввиду «истечения отпускной льготы и назначения на новое место службы...».
Миронов понимал ясно, что в этом обыденном служебном предписании, как это часто бывает, заключен был великий обман: его попросту вызывали в суд — уголовный либо суд чести, безразлично, — но в такой форме, чтобы не встревожить станицу, не дать повода служилым казакам к какому-либо возмущению. Начиналась для него новая полоса жизни.
Вышел из правления и направился почему-то не к дому, а в сторону пристани, к береговому обрыву. Отсюда открывался с высоты широкий и дальний обзор всей задонской низменной равнины, охваченной желтым и красным огнем займища, еще не сбросившего листвы, и донской быстрины. Хотелось постоять тут, над отвесной кручей, уединенно, как бы даже в тайне от окружающих, чтобы отойти душой и поклониться всему родному краю перед неминучей и долгой разлукой. В кармане лежала всего-навсего бумага с печатью, а на самом-то деле это был сокрушительный удар поддых, в самое дыхание, чтобы человек оторопел хоть на мгновение, а потом задумался и осознал: жизнь мизерна и быстролетна, а суть ее укладывается в иные веки целиком в потертый и пустой кошелек. Если, допустим, живешь ты не сам-перст, а большая семья у тебя на плечах, дом, офицерский послужной список с просроченным уже повышением по службе... Но Миронов знал все это наперед и потому видел в жизни совсем иной смысл. Как всякий человек от земли, он не был подвержен соблазну легкого успеха и легкой жизни.
Но душа болела, искала приюта, быть может, в самой бесприютности осеннего простора с серым небом и криком отлетающих журавлиных стай.
Стоял Миронов над многосаженным обрывом, на страшной высоте, сняв фуражку, и ветер трепал и сбрасывал на лоб и лицо его высокий, густой зачес. Сладко ныли суставы и предательски пела под сердцем острастка высоты, хотелось вдруг жуткого, смертельного падения, как взлета. Тихо погромыхивала за Доном последняя в этом году гроза. Сквозь шум ветра, золотое и рдяное кипение листвы, от тополей и верб, от притаившихся в займище чаканных музг, от дальних хоперских излучин достиг его слуха невысказанный, немой, но понятный в его положении вопрос:
— Чем заплатишь ты за огромное и ни с чем не сравнимое счастье быть человеком, Миронов?..
С ответом спешить он не мог. Безбрежный и дорогой ему мир открывался во все стороны, и забот житейских много возникало за плечами, и ставка была слишком велика. Стоял молча, подняв сухое, словно выкованное, лицо к небу, и слышал отчетливо, как сами донские волны, и посвист ветра, и жесткие осенние травы прошептали ответ отрешенно и неумолимо:
— Жизнью. Только одной жизнью...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Два креста серебряных, с Георгием и Славой, а третий — могильный, из сырого карпатского граба, — судьба горькая, казачья, на долгой и бесславной, трижды проклятой германской войне...
В конце декабря, почти в самый канун нового, 1917 года, в ночном поиске над стынущей речушкой Рымник, в отрогах Восточных Карпат, погиб юный хорунжий командир конной разведки и сын помощника командира полка Никодим Миронов.
Ночь была сырая, холодная и непроглядно-темная. Казачий разъезд, дерзко брошенный в глубину неприятельской обороны, неожиданно напоролся на кинжальный огонь пулеметной заставы и беспорядочную ружейную пальбу вдоль речного русла. Разъезд спешился и начал немедленно отходить — ощупью, молча, и тогда же сразу обнаружил потерю командира...
Было в отцовском сердце, по-видимому, ощущение беды, потому что в эту ночь сам Миронов не спал. Когда ударили тревогу, а первая и четвертая сотни кинулись седлать лошадей, надсадный рожок горниста вдруг пронзил душу дурным предчувствием. Вбежавший подъесаул Дмитриев, командир первой сотни, дежуривший по полку, докладывал обстановку и срыв ночного дела напряженно-спокойным голосом, но Миронов уже понял всю необратимость случившегося. Накидывая портупею и затягивая ремни, спросил бегло: «Убит? Ранен?» — и подъесаул коротко, с безнадежностью махнул рукой, сжимавшей плеть с подобранным концом:
— Потеряли. Тьма...
Только еще голубело, туман густо заволакивал передний край, зимние щетины Карпатских гор. Выл страшный, безоглядно-нерасчетливый бросок двух озверевших от ярости казачьих сотен по склонам горной лощины, остервенелая встречная дробь неприятельских пулеметов, горячка слепой и уже бесполезной атаки. По рядам, по движению полка — рассыпной и горячий, зовущий на смерть хриплый шепот: «У Миронова сына убили!..»
Кажется, впервые за все годы службы, за две неудачных кампании — против японцев и против австро-венгров — войсковой старшина Миронов потерял голову. Он кинулся карьером впереди казаков, на пулеметы, ради сына и ради отмщения за все неудачи войны, и казаки бросились за ним доверчиво и храбро, зная, что он еще ни разу не ошибался в боевых переделках, веря в его удачливую, счастливую звезду.
Мертвого Никодима отбили у австрийцев, уже полураздетым и ограбленным. Вырубили в ярости их заставу, но и свои потери были на этот раз неоправданно велики, и тяжким для Миронова и всех казаков было возвращение из ночного боя.