Глаза Михары казались еще более холодными, чем зимнее небо. Таких людей Борис побаивался. Этот убьет не моргнув глазом, убьет не руками, убьет словом. Скажет — и человека не станет, он исчезнет как дым, растворится в пространстве, словно его никогда и не существовало.
Борис выскочил, открыл заднюю дверь.
— Не суетись, сынок, — сказал Михара, отстраняя водителя и бережно ставя свой видавший виды чемоданчик на кожаную обивку сиденья.
Чемоданчик был грязный, и на коже сиденья остались пятна. Но это ничуть не смутило Михару.
— Что это у тебя там? Никак, слитки золота? — задал вопрос Чекан, хотя и понимал, что лучше ничего не спрашивать, а Михара, если сочтет нужным, сам все пояснит.
— Лучше, — сказал Михара, — там хлеб тюремный.
Хочешь, угощу?
Чекан даже не знал, что ответить. Сказать «нет» — обидится, сказать «да» — Михара может рассмеяться или скажет «успеешь еще попробовать». Он неопределенно пожал плечами, дескать, задурил старик.
«Ну да ладно, время все расставит на свои места, и ты, Михара, еще сможешь убедиться, что твоя наука пошла мне впрок, смогу и я быть тебе полезен».
Михара сел, расстегнул пальто, под которым открылся толстый, ручной вязки свитер с высоким, под горло воротником, раздвинул шарф.
— Эх, хорошо, мягко! Ну трогай, малыш, — Михара указательным пальцем, как стволом пистолета, ткнул в плечо Бориса, и тот, словно бы от этого получил сильный толчок, мгновенно сорвал автомобиль с места.
А Михара лишь усмехнулся, сверкнув золотыми зубами. Затем он взял чемоданчик.
— Дай-ка платочек.
Чекан выхватил из кармана дорогого пиджака чистый платок и подал Михаре. Тот придирчиво осмотрел квадратный кусок ткани, понюхал, вытер грязный чемодан и лишь после этого поставил его на колени. Затем опустил стекло в машине и выбросил платок на дорогу.
— Так говоришь, хлеба не хочешь? Сытно, наверное, живешь?
— Да не бедствую, — признался Чекан, — цинги не предвидится.
— Витаминов, значит, получаешь достаточно? — Михара посмотрел на Чекана, затем на водителя.
Чекан кивнул, дескать, это свой человек, надежный и проверенный.
«Свой так свой», — подумал Михара, ловко открыл замочки, простецкие, которые не требовали ни ключа и ни какого-либо усилия.
Поднял крышку. На крышке чемодана с внутренней стороны были наклеены вырезки из старых журналов и фотографии.
— Никого не узнаешь? — кивнув на фотографии, спросил Михара.
— Почему же, узнаю. Вот Резаный, вот ты молодой, а вот я пацан.
— Верно, — похвалил Михара, расстегнул ремешки, толстые, кожаные, старомодные, с металлическими пряжками, сунул руку под одежду и вытащил что-то завернутое в белую ткань. Закрыл чемодан, устроил его перед собой как столик и только после этого развернул белый сатиновый платок в мелкий горошек и крестики. В платке оказались буханка черного, как земля, хлеба и круглая, словно яблоко, луковица.
— Нож? — спросил Чекан.
— Зачем нож, за царским столом хлеб не режут, его ломают, — сказал. Михара, разламывая черную буханку надвое.
Вот здесь и произошло то, ради чего весь этот ритуал Затевался. Внутри буханки находилось что-то величиной с грецкий орех, завернутое в пергаментную бумагу. Михара бережно развернул ее.
— Глянь-ка сюда, — и на ладонь Чекана, гладкую и холеную, лег тяжелый камень, похожий на сгусток застывшего стекла.
Чекан вопросительно взглянул на Михару. Тот краешком губ улыбнулся, затем сдвинул брови, мол, это именно то, о чем ты подумал. Чекан удивленно и восторженно покачал головой.
Михара двумя пальцами взял камень и абсолютно равнодушно положил его в карман пальто — так, как бросают туда одноразовую зажигалку или коробок спичек.