Позже Шмаков сбежал, выследил этого «хирурга» и тоже произвел небольшую операцию – короткую, но весьма результативную.
– Она действительно поэтесса? – спросил Федотов.
– Представилась поэтессой, – пожал плечами Иларион, – а трудовую книжку я у нее не спрашивал. В поэзии она разбирается так себе – кроме своей собственной, разумеется.
– Анастасия Самоцветова, – задумчиво проговорил генерал. – Не слыхал о такой.
– Ничего удивительного, – сказал Забродов. – Много вы знаете современных поэтов? Я тоже их почти не знаю. Время нынче не то. Поэзия – штука некоммерческая. Все пишут песни для популярных исполнителей. В смысле, все, кто хочет зарабатывать деньги на своем умении подбирать рифмы.
– Все-таки хоть какое-то применение, – желая поддразнить Забродова, с серьезным видом сказал генерал. – По мне, что поэзия, что беллетристика – просто засорение мозгов. Много тебе толку от твоих пыльных талмудов? Ведь ты возле этой парикмахерской как очутился? Правильно, книжку ехал покупать. И вот результат – машина вдребезги, а сам от полоумной бабы прячешься, как пацан.
– Как реальный конкретный пацан, в натуре, – добавил Забродов. – Словом, основной тезис вашего выступления мне ясен, товарищ генерал-майор. «Когда я слышу слово „культура“, я вызываю мою полицию.» Я правильно вас понял?
– Жалко, что тебя нельзя сдать в какую-нибудь полицию, – вздохнул Федотов. – И не улыбайся. Я на эти темы спорить не желаю. Не надо делать из меня врага просвещения и вообще солдафона. Культура – это хорошо, и даже превосходно, но в меру. А когда твои подчиненные начинают обсуждать твои приказы, ссылаясь при этом на Омара Хайяма… Тут, знаешь ли, и до новой культурной революции недалеко.
– Но я-то больше не ваш подчиненный, – с улыбкой сказал Иларион.
– Слава Богу. В смысле, очень жаль. Вернуться еще не надумал?
– Нет, товарищ генерал, не надумал. И вряд ли надумаю. Только не надо говорить, что глупо обижаться и что, дескать, пора перестать дуться. Я не дуюсь и не кокетничаю. Просто этот период моей жизни закончился, начался новый. Тесновато мне стало в форме, товарищ генерал.
– Ну и как, на гражданке просторнее? – сердито спросил Федотов.
Забродов подобрал упавший на сколоченный из потемневших сосновых досок стол желтый березовый листок и сунул его черенком в угол рта.
– Мы живем в печальном мире, – сказал он, – который не напрасно называют юдолью скорби. Все мы, по мнению некоторых авторитетных людей, сосланы сюда за прошлые прегрешения и будем рождаться здесь снова и снова, пока не достигнем духовного совершенства и не освободимся от груза кармы. Какой уж тут простор, когда к середине жизни начинаешь понимать, что вместо того, чтобы искупать грехи, долгие годы занимался тем, что совершал новые.
– Трепач, – проворчал генерал. – Так тебе и надо. Вот пускай бы эта баба тебя окрутила. Не понимаю, почему ты сопротивляешься? Сидели бы всю жизнь на диване и разводили философию пополам с поэзией.
– Поэзия – та же философия, только рифмованная, – возразил Иларион. – Я имею в виду хорошую поэзию конечно. Хотя нет. – Он оживился и выплюнул березовый листок. – Плохая поэзия – это тоже философия, потому что выражает взгляд автора на жизнь. Тускло, плоско, глупо, но какой автор, такой у него и взгляд. Возьмем, к примеру, строевые песни. «Не плачь, девчонка» или, скажем, «У солдата выходной». Философия рядового необученного: отслужу, как надо, и вернусь. А кому служить, зачем и чем во время службы заниматься – наплевать.
– И поэтому ты ушел из армии, – подытожил генерал.
– Ничего подобного, – сказал Забродов.