Веселый с Маугли поняли, что взводный – человек, когда он после такого их не заложил, а разобрался исключительно по‑свойски…
Маугли, Ара и Веселый считались во взводе одной шайкой‑лейкой, с которой даже сержанты старались жить мирно. Впрочем, и шайка‑лейка тоже особо не «быковала» – им вполне хватало друг друга и положения «неформальных лидеров» во взводе, где, кстати, многим было абсолютно непонятно, как это могли так сдружиться москвич, питерец и ростовчанин – представители городов, традиционно более чем ревниво относящихся друг к другу… Впрочем, Маугли и Ара никогда даже и не пытались спорить на ту тему, что Питер, дескать, – не самый красивый город в России. Единственно, что позволял себе москвич Маугли, – это философские размышления о том, что «красота» и «крутость» – две большие разницы, а Ара ему в этом поддакивал. Веселый в ответ только фыркал – о чем можно говорить с людьми, которые ни разу не видели разведенных в белые ночи мостов или поземку на Дворцовой…
Из грез о родном городе и далекой доармейской жизни его вернул грубый голос прапорщика Кузнецова, который спросил Панкевича, кивнув на труп:
– Ну? Тянем кота за хвост?
– Погоди, Валера, – неуверенно откликнулся старший лейтенант. – Надо обмозговать все… Черт его знает, что там! Может так накрыть, что мало не покажется…
– Ага, – сказал Маугли. – Не дай Бог там «лягуха» или «монка»! Тогда – аллее…
Квазимодо посмотрел на бойца, словно царь на жида:
– Еще один… специалист выискался… Охо‑хо…
Прапорщик вздохнул, собрал лоб в морщины и вдруг неожиданно сказал – неизвестно кому, вроде как просто в пространство:
– Сон мне сегодня нехороший приснился… Танюшка, доченька трехлетняя, приснилась под утро – будто забралась на табуретку, чтобы игрушку с полки достать, ну и упала… Лежит, плачет… Я ее целую в лобик, а она… говорит: «Папа, у меня колечко сломалось». Я гляжу, а у нее и вправду колечко детское на пальчике треснуло и прямо на три части развалилось. Я говорю, не плачь, мол, починю. А она: его уже не починишь… Вот такой херовый сон мне приснился, ребята…
С этими словами Квазимодо взял веревку и пошел к трупу.
– Валера! – вскинулся было Панкевич, но понял, что все равно не остановит прапорщика.
Все приникли к земле, провожая глазами фигурку Кузнецова. Квазимодо постоял некоторое время перед трупом, затем склонился над ним, что‑то долго и сосредоточенно рассматривал, потом начал осторожно продевать веревку между телом и локтем убитого.
– Интересно, – прошептал Маугли. – К чему это он про сон свой… Я, товарищ старший лейтенант, никак вот товарища прапорщика понять не могу. Не идентифицирую. Какой‑то он… Хмурый, злой всегда, не улыбается, хотя видно же, что мужик‑то нормальный… Он – как монумент какой‑то… Прямо Чингачгук…
Панкевич покосился на бойца, вообще‑то, обсуждать с рядовым прапорщика – это, скажем так, некоторые вольности, но… Когда «нервяк» давит, допускается и не такое, и поэтому Рыдлевка тихо отозвался:
– Это он после плена таким стал. Говорят, в первую еще, срочником. Остальных на глазах порезали, а ему пальцы и ребра переломали, да и нос в придачу… Повезло ему, бежал, седой и обмороженный вернулся…
– Как «срочником»? – не понял Веселый.
– А так, – ответил Панкевич. – Ты думаешь, сколько ему?
– Ну, тридцать пять…
– А двадцать пять – не хочешь?! Да он только чуть постарше тебя… И в Чечню он вернулся, сами понимаете, зачем…
– Да уж, – сказал Маугли после паузы.