Тут краем закрытого (или открытого, теперь уже не поймешь) глаза я улавливаю какое-то неправильное движение, сопровождающееся мычанием. Смотрю, а это мой друг Горшок, видимо, решил освежиться, и ползет к морю, к воде, к истокам, так сказать. Но делает он это затейливо, без помощи рук и коленок. То есть толкает свое тело ступнями и бороздит своей головой прибрежный песок. Этакий морской конек, выброшенный на землю. А мычание – это не то песня, не то он таким способом пытается поделиться открывшейся ему вдруг мудростью с окружающим миром. Поняв, что в итоге он даже таким образом доползет до воды, а там – не то что на песке, там грести надо, я решил его остановить. И ринулся за ним. Точнее, попытался. Как оказалось, кроме намерения, мне ничего не помогает. То есть ни руки, ни ноги. Но так как намерение мое было, по-видимому, безупречным, то я все же начал перемещаться по песку. Как Горшок. Толкаясь ступнями и уткнувшись головой в песок. И, по-моему, даже начал его догонять.
Но через какое-то время мне это надоело, я сел и посмотрел вокруг. Первое, что я увидел, была обнаженная Аня, которая с интересом и явно давно наблюдала за нашими гонками.
– Вы, панки со Ржевки, какие-то странные, необычные и довольно неприглядные, особенно если смотреть издалека. А вблизи так и очень даже, – сказала она и так, чуть ли не смущенно, потупилась.
– Скажу тебе больше, и вблизи мы не все пушистые. И это говорю тебе я, а ведь я – один из нас, – сказал я в ответ. Хотя, вполне возможно, просто подумал.
Балу на концерте в ДК им. Ленсовета. Санкт-Петербург, 1998 год. Фото М. Лаписа
Потом еще раз внимательно оглядел Аню и подумал (надеюсь, что не вслух): «Все-таки две склянки с кислым чаем были лишними. А теперь что уж делать».
Тут из воды вылезла Анфиса, и Горшок ненадолго очнулся и теперь уже нормально, на четвереньках, подполз к нам.
И я перевернулся на живот. А потом на спину. А потом снова поглядел на прекрасных в своей наготе Аню и Анфису в волнах прибоя, до которого мы с Горшком все-таки добрались, и понял, что время остановилось.
Все время принадлежало нам. Остановилось солнце в своем беге по небу и застыло где-то над головой. Невидимые пока звезды тоже замерли. Птица с полуоткрытым клювом нелепо застыла на одной ноге. И даже капли воды, падающие с тел наших девушек, зависли в воздухе, как кусочки хрусталя.
Жизнь стала, нет, была… Мы увидели ее такой, какая она есть. И этот песок, и эти деревья. А главное, мы увидели, что она больше никакой иной быть не может. Не может. И все остальное, что нам казалось в этой жизни и что мы принимали за жизнь, это наши придумки. И то, и другое – это прекрасно, но вот то, что сейчас, – оно настоящее.
Тут наше единение и общее понимание мира с Горшком моргнуло, и мы разделились.
И вдруг внезапно солнце, море, этот пляж, прекрасные девушки, кислый чай и «пластилин» ТАК нахлынули. Вдруг ТАК принакрыли, что удерживать окружающий мир не стало никакой возможности. И я отпустил его.
И наступила темнота. Не обволакивала, не постепенно пришла, а именно наступила. Она хоть и душила понемногу, но как бы давала надежду на избавление после долгой болезни. Горшок напротив меня закричал, но по каким-то признакам я понял, что он просто открыл рот и не может издать ни звука. Впрочем, я и сам сидел (или лежал, в темноте не было пространства, нет, скорее сидел) с открытым ртом, думая, что кричу.
Тогда я решил лечь. И пришло ясное понимание, что пути назад больше нет. Да если бы он и был, то жизнь… моя милая, пусть и неспокойная жизнь ржевского мыслителя никогда не будет прежней. Никогда. И меня потянуло куда-то в темноту, в море, к девушкам, и я понял, что это смерть. Пусть небольшая, но настоящая.
И только смутные ощущения в голове мешали погрузиться в это безмолвие. Точнее, даже не в голове, а как бы на поверхности мозга, в подкорке. Как будто бы я ощущал их прямо по всей поверхности мозга, чуть поглубже корней волос. Как будто там что-то было написано. И даже не написано, а просто плавают какие-то неведомые мне знаки, отражающие всю мою жизнь. Весь мой жизненный опыт, если хочешь. Прикинь?!
Судьба хитра, но есть законы жанра, – подумал я. Этот девиз я сам для себя придумал еще лет в 15, а может, чуть позже или раньше. И он мне немало помогал в жизни. И причем с каждым годом я его понимаю все глубже и глубже. Как бы плохо ни было, какую бы подлянку ни кидала жизнь, по законам жанра в самом конце главный герой всегда должен выйти победителем. Несмотря ни на что. А кто у меня и у тебя в жизни главный герой? Ты и я, только ты и я.
И тут у меня включилась вредность. «Вредность», если понимать ее в моем понимании и использовать в моем использовании, – великая вещь! И выручала меня не раз, как я тебе только что сказал. Да что говорить, одно то, что я жив до сих пор, – прямое доказательство ее полезности. А раз так, то я объясню тебе, что это такое.
Бывали случаи, когда все, звездец, и просвета нет, и дышать нечем, и жить, соответственно, незачем. Бывали, что уж тут говорить. И тогда я вздыхал свободно, отпускал все проблемы и малодушно решал, что больше мне тут делать нечего. Оставалась только проблема, как наиболее безболезненно уйти. Слишком много я видел неудачных попыток, и все они были крайне неприятными, а «удачная», кстати, еще более отвратительной. И вот тут включалась моя вредность.
«Да, – говорил я себе, – мне пора, и больше нечего тут делать, но…» «Давай, – говорил я себе, – сделаем это все не сегодня, а завтра! Тогда ты сможешь быть точно уверен, что все это – не результат какого-то психического срыва или неправильной концентрации субстанций в крови. И уже со свежей головой спокойно сделаешь все, что решил. Тем более посмотри на этих гадов, они только этого и ждут. Вот они-то ничего не чувствуют, но останутся после тебя». И вот таким макаром я оставался жив.
Выручило меня это и на этот раз. Как ни рвало и ни метало меня что-то неведомое и темное, а я из вредности держался за эти непонятные мне на тот момент знаки, которые кто-то нарисовал мне прямо на поверхности мозга. Ну, не совсем прямо, если честно, а так, чуть поглубже, но не слишком глубоко. Чуть менее, чем средне, если тебе интересно.
– Хули ты разлегся, у нас все шмотки сп*здили!
Это был Горшок. Здравствуй, прекрасный мир! Здравствуй, море! Здравствуй, Горшок, – и я открыл глаза.
Ситуация была некритическая, хотя и комедийная. Шмотки у нас, естественно, никто не воровал, просто часть из них уплыла. Видимо, был прилив или еще какой муссон, теперь уже неважно. У нас – это тоже громко сказано, только у нас с Горшком. Да и то не все. Обнаружена была часть обуви, носки и какая-то одна и явно чужая майка, причем девчачья. Остальную одежду надо было искать. Палатка тоже куда-то делась.
Ситуация осложнилась тем, что у Горшка в ботинке был обнаружен кусок того самого «пластилина». И, к всеобщей радости, мы его покурили. Потом мы с Горшком долго ждали и смотрели, как наши девушки одеваются. И это было красиво. Потом выяснилось, что Аня потеряла в песке ключи от машины. И мы долго их искали. Потом я предложил пойти к машине и разбить стекло, поскольку все равно ключей мы уже не нашли, а добряк Горшок пообещал скрутить проволочки, как в кино, и завести ее. Потом мы долго шли куда-то вверх. И обнаружили, что там стоит, по крайней мере, 20 машин, точно таких же, как у Ани.
И вот ходим мы все такие красивые, а мы с Горшком еще и с голыми попами, и заглядываем в окна всех похожих на Анину машин (восьмерок, по-моему, точно не помню) с целью разбить окно и уехать домой. И тут какое-то неясное воспоминание у меня в голове всплывает, и я говорю:
– Слушай, Аня, а у тебя вообще машина есть?
Она посмотрела на меня, как на дебила.
– Типа я не уверен, но, по-моему, мы сюда не на машине ехали, – уточняю я.