– Зачем? Предложение Натали сделать?
Но рассудительно и недовольно замечает старшая сестра:
– Мама не хочет об этом деле даже и слышать, ты разве не знаешь? И в самом деле – жених! Никакого положения в свете и состояния тоже никакого нет!
– А может быть, он Наташечке нравится? – мечтательно подпирая щеку полной рукой, не хочет расстаться с мыслью о женихе-сочинителе для Натали благодушная Катерина Алексеевна.
Однако Натали делает гримасу и передергивает плечами:
– О нет, нет! Он мне показался даже немного страшным!
И в понятном для всех невест волнении она вскакивает с места.
Говорят в спальне
– И что же, сразу почувствовала ты себя здоровой? – спрашивает с любопытством Наталья Ивановна вторую странницу.
– Как рукой сняло! Прямо, матушка-барыня, право слово, как все одно опять я на свет родилась: легкость такая во всех косточках оказалась! – с жаром объясняет вторая странница. Но первая тоже не хочет лишиться внимания московской барыни; она вспоминает:
– А вот же и в Соловецком монастыре было такое… Одного болящего привезли: сидит согнувшись весь, вроде у него сухотка в спине… И что же вы думаете, матушка-барыня? При всем народе ведь было: только что монах над ним, о. Силантий, – он малой схимы считался, так что с народом еще он общаться мог, – только молитовку прочитал с верой, только его святой водицей покропил, – вздохнул он так, болящий (глубоко вздыхает) и, глядим, спинушку свою разгибает-разгибает и встал! И до чего ж большой человек оказался, прямо ужас, какой высокий!.. Ну, да уж до вершняка вот дверей этих вполне дохватил бы!
И она внимательно глядит то на Гончарову, то на вершняк дверей ее спальни.
Между тем в столовой отворяется дверь из прихожей, и молодой лакей возвещает таинственно: «Господин Пушкин!» – и тут же из этой отворенной двери влетает в столовую гулкая кожаная калоша Пушкина, который спешит раздеться.
В столовой все ахают при виде этой неожиданно влетевшей, как неприятельская бомба, калоши, которая стремительно подхватывается лакеем, и вот входит Пушкин. Он в сюртуке. У него торжественный, хотя и несколько стесненный вид теперь, когда он видит перед собою не одну Натали, которую хотел бы видеть, а несколько женских лиц, из которых два откровенно восторженных. Но это – лица старых приживалок; им вообще положено то ужасаться, то восторгаться, то ахать. Лицо Екатерины Николаевны холодно неприязненно, лицо Александры Николаевны, как будто втайне обиженное, и, наконец, лицо единственной, ради которой он пришел сюда, Натали, непроницаемо спокойное лицо благовоспитанной барышни, даже нисколько не покрасневшей при его приходе, хотя она и уверена, что он пришел сделать ей предложение.
Легкий налет отчужденности этой замечен Пушкиным, и им овладевает натянутость, неестественность, скованность движений, иногда свойственные ему в чужой для него обстановке. Он здоровается со всеми девицами, робко уже глядя на Натали, и с Софьей Петровной, которая выражает блаженство всей своей напряженной фигурой, и с Катериной Алексеевной, у которой теряет способность закрываться рот. Как старшая здесь за столом говорит Екатерина Николаевна:
– Мы завтракаем, г-н Пушкин… Налить вам кофе? Садитесь!
Глядя на Пушкина, она успевает взглянуть и на Натали и показать ей глазами на дверь в спальню матери, и Натали уходит туда.
– Благодарю вас, м-ль, я только что завтракал… Я хотел бы увидеть вашу маму, – говорит Пушкин, садясь.
– Она больна, – холодно отвечает Екатерина.
– Как так? А мне не сказали об этом… там, в театре! – пугается Пушкин.
– Вчера еще она была здорова… – политично замечает Александра.
– Она больна несерьезно, я думаю, – скрепляет это замечание старшая сестра.
Войдя в спальню, Натали некоторое время не решается даже и говорить о Пушкине – так занята странницами мать – и только под ее недовольным и даже изумленным взглядом шепчет:
– Мамáн! Пришел Пушкин!
– А-а! Пушкин? Он приехал, значит? Что же ему надо днем? – чрезвычайно неприязненно к гостю спрашивает Наталья Ивановна.
– Он хочет видеть вас, мама́… – намекающе говорит Натали.
– Ах, так!.. Он… должно быть, с матримониальными целями! – догадывается Наталья Ивановна. – Он в чем? Во фраке?
– Кажется. Впрочем, я не заметила… Так что же ему сказать?
– Это все глупости! И ты не думай ничего серьезного!
– Я? Я совершенно ничего не думаю, мама́! – откровенно сообщает Натали.
– Я получила такие сведения о нем!.. Я, конечно, тебе ничего не говорила, тебе незачем это знать! Этому не бывать, зачем он пришел, – слышишь ты? – еще тверже и определеннее решает мать.
– Что ему сказать, мама́á? Что вы больны и не можете принять? – соображает и подсказывает матери дочь.
Но матери унизительными кажутся увертки; она хочет прямых путей.
– Отчего же я не могу его принять? Я вполне могу принять его здесь… – говорит она даже несколько надменно, пожалуй. И обращается к странницам: – Вот что, матушки! Пройдите-ка сюда, в эту дверь, в мою моленную, а потом… Натали! Проведи их на кухню!..
Странницы встают. Натали выводит их из спальни и через некоторое время возвращается, когда Наталья Ивановна перед ручным зеркальцем приводит в порядок свою прическу под вычурным чепчиком и одеяло, которое располагает красивыми складками.
– Что сказать Пушкину, мамáа́? – спрашивает Натали.
Наталья Ивановна отвечает недовольно, но решительно:
– А что же сказать? Проси его сюда!
И Натали уходит приглашать Пушкина для беседы с матерью, заранее зная, что это будет за беседа.
Между тем в столовой, где так не по себе Пушкину, он говорит, чтобы только не молчать мучительно:
– Да, зима в Москве это – время болезней. А болезни сначала бывают несерьезными, а потом уже… Ведь даже и чума, которую я видел в Турции…
– Ну, у мамы, конечно… – живо перебивает Александра.
– Не чума, вы хотите сказать? Я в этом не сомневаюсь, боже мой! Так разве что небольшая лихорадка?
Катерине Алексеевне лестно поговорить с известным сочинителем, и она объясняет:
– Просто зубы болят у Натальи Ивановны… Зубная боль, потому-то она и приказала привести ей странниц.
Екатерине Николаевне кажется неприличным упоминать о странницах.
– Не потому, конечно! – говорит она, взглядывая на Катерину Алексеевну изумленно.
Но Пушкина это несколько оживляет. Он веселеет. Он замечает:
– Нет, отчего же! Странницы – это хорошее средство от зубов. Я сам, даже не страдающий зубами, все-таки люблю слушать этих бродячих старух… и стариков тоже.
Но старшая из сестер Гончаровых блюдет в доме то, что принято считать хорошим тоном.
– Так вы не хотите кофе, г-н Пушкин? – спрашивает она. – Тогда, Катерина Алексеевна, нужно, чтобы убрали тут все!
Екатерина Алексеевна уходит, захватив с собой кофейник и сливочник. Потом входит горничная с большим подносом и забирает чашки и прочее. Входит Натали из спальни матери и говорит, краснея:
– Г-н Пушкин, мамáа́ просит вас к себе… Она извиняется, что не может выйти сюда.
При этом Натали поспешно отворяет дверь в спальню и пропускает туда Пушкина, сама оставаясь в столовой, которая по уходе Пушкина постепенно пустеет.
Пушкин, войдя в спальню, делает от дверей почтительный поклон.
– Здравствуйте, г-н Пушкин!.. Александр Сергеевич? Так, кажется, вас зовут? Садитесь вот сюда, ближе ко мне… Простудилась немного, и зубы что-то… Уж извините, – голосом женщины, которая не нуждается в том, чтобы ее извиняли, говорит Наталья Ивановна.
Пушкин, подойдя к ее постели, целует ее руку и садится на один из стульев, отставляя к стене другой. Он делает это безмолвно, и Наталья Ивановна спрашивает его:
– Все-таки вы что-то долго пробыли на Кавказе! Ведь вы уезжали, кажется, зимой?
Пушкин старается быть гораздо более почтительным с матерью Натали, чем мог бы быть почтителен с главнокомандующим русской армией в Турции.