Шелихов было сперва осерчал. Оно и понятно: Анечка – девчонка совсем, вот и кинулась на блестящее, словно воро́на. Только вскоре деловые резоны Колумба Росского взяли верх. Григорий Иванович рассудил здраво: другого такого случая ни Анечке, ни ему самому больше не выпадет. Семейной-то коммерции от Резанова одна прямая польза. Николай Петрович приехал в Иркутск от графа Зубова – это, считай, самой государыни посланник!
Тут случился у Шелихова с Резановым большой серьёзный разговор, а когда ещё и Зубов поддержал своего инспектора – дело разрешилось ко всеобщему удовольствию. В январе девяносто пятого года сыграли свадьбу. Гулял весь Иркутск, и пол-Сибири соглашалось, что другой такой красивой пары не сыскать. Анечка в подвенечном платье была диво как хороша. Светилась вся и на суженого наглядеться не могла. Николай же Петрович с Григорием Ивановичем тоже радости не скрывали.
Теперь Шелихов покоен был за дело своё, которое столичный зять инспектирует. Об эдаком компаньоне только мечтать можно! И муж для Анечки любимой сыскался на зависть: она из купеческого сословия в родовое дворянство перешла. Стало быть, детки её – внуки шелиховские – уже не купчатами, а дворянами будут, с привилегиями потомственными, всё честь по чести.
С прибытком оказался и Резанов. Вот уж точно – никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь! Ехал он в Иркутск долго и неохотно; ехал хоть и важным чиновником, да всё одно на жалованье скудном. А здесь случилась ему и юная хорошенькая жена, которая души в нём не чает, и доля компаньонская в коммерции многомиллионной аж на двух континентах…
Да, пятнадцать лет было Анечке, когда зажили они с Николаем Петровичем. Задумавшись и приняв с лакейского подноса очередную рюмку, Резанов ненадолго позабыл про бушующее море цыганских юбок. От земли тянуло майским холодком, и меховой полог укрывал ноги очень кстати.
Оглушительная музыка оборвалась как-то вдруг. Николай Петрович чуть не подавился водкой, а танцующие расступились, и под вновь зазвучавший томительный перебор струн одинокой гитары из-за пёстрого ряда харит возникла она – Пашенька. Знали её товарки, что поблекли в тот же миг, и слишком явно было написано это на лице Резанова, который впился взглядом в новую плясунью. Цыганки расступились в стороны, а Пашенька раскинула руки, растянула по плечам цветастую шаль и поплыла по кругу.
Любил Николай Петрович разглядывать лебедей в Летнем саду. Но царственные птицы показались бы ему теперь гусынями по сравнению с Пашенькой. Как она была грациозна, как цветуща и хороша, ах, как хороша! Тонкий стан её не шелохнулся в танце, а точёная головка на изящной шее и чистое светлое личико с прекрасными чертами являли само совершенство.
Волна кудрей с воронёным отливом плеснула по плечам, вздрогнули тяжёлые серьги из монет – это Пашенька отбросила шаль и тонкими нежными руками принялась будто обнимать любимого. Она двигалась с закрытыми глазами; длинные мохнатые ресницы чуть подрагивали, а полные яркие губы едва заметно шевелились, то ли произнося неведомые слова, то ли подпевая музыке. Юная цыганка гладила свои бёдра и невзначай приподнимала юбки в бессчётных оборках, открывая то одну, то другую стройную ножку в высоком башмачке… А потом снова руки её парили в воздухе, лаская кого-то.
Разве могут сравниться с этим действом танцы на балах?! Там каждое движение рассчитано и заучено; там строгие maman со стариками во сто глаз следят из углов за девицами и кавалерами, чтобы ни шагу в сторону от этикета. А здесь… Танец Пашеньки был весь – импровизация, исполненная почти животной страсти. И танцовщица не скрывала эту страсть – напротив, она волнами обрушивала её на одинокого зрителя.
Сердце в груди у Резанова сладко ухнуло и провалилось куда-то. Он даже не сразу понял, что произошло, когда окончился танец, казавшийся бесконечным, и Пашенька словно растворилась, как не было её. Гитары уже негромко наигрывали что-то меланхолическое. Цыганки, раскинув юбки, уселись полукругом по краям настила и переговаривались вполголоса. Николай Петрович стряхнул наваждение и велел позвать цыганского барона.
Вожак кэлдэраров одет был на венгерский манер. Снежную седину его густых длинных волос и аккуратной бороды подчёркивал добротный тёмный сюртук, на котором сияли большие серебряные пуговицы. Жилистой рукой с длинными пальцами музыканта барон слегка опирался на трость с тяжёлым серебряным набалдашником. В памяти Резанова мелькнуло воспоминание о короле польских цыган из рассказа Огонь-Догановского.
– Лащё дьес, барорай, – поклонился старый цыган. – Добрый день, большой барин.
– Дело у меня к тебе, – кивнул ему Николай Петрович. – Девчонку… девушку эту купить хочу. Понравилась мне – сил нет.
– Купить? – переспросил барон и чуть сильнее стиснул набалдашник трости. – Купить Пашеньку?
– Именно. Чего ты не понял?
Купить можно крепостную, но табор этот вольным был – кочевал, куда и как хотел. Если задерживались кэлдэрары на помещичьей земле, то по уговору с хозяином. Так и с Нарышкиным поладили: он отвёл для цыган место, чтобы цэры поставить и коней пасти, а они доставляли графу и гостям его развлечение душевное. Только знал Резанов от своих друзей московских: можно, можно выкупить приглянувшуюся красотку из табора! В столице это было не принято, а на Москве, случалось, господа подолгу с цыганками жили.
– Хочешь купить – зачем у меня спрашиваешь? – пояснил цыганский барон своё недоумение, и Николай Петрович удивился в ответ:
– А кого же мне спросить? Дело серьёзное, ты у них вожак, с тебя и спрос.
– У нас не так, барорай. – Старик покачал седой гривой. – Нет у барона такой власти. Если дело серьёзное, люди сообща решают. На Валахии называется – сындо, в Кишинёве жюдеката… э-э… по-русски, значит, сход собирать надо.
– Что за якобинство?! – ещё больше изумился Резанов. – Прямо демократия греческая, право слово! И что за блажь – сход собирать из-за девчонки?!
– Сход – когда дело серьёзное, ты сам сказал, – рассудительно повторил барон. – А ей с кем быть – семейное дело.
– Тьфу ты, путаница… Ну, так давай сюда отца, что ли!
Отцом оказался один из гитаристов, с виду, пожалуй, лет немногим больше тридцати: цыгане женятся и детей заводят рано.
– Как тебя зовут? – спросил его Николай Петрович.
– Пхен, сар ту бушёс? – перевёл старик.
– Максим, – ответил музыкант, а барон добавил:
– Прости, барорай. Он русский мало понимает.
– Тогда сам объясни, о чём речь, – велел Николай Петрович и приосанился. Теперь он уже не полулежал, а сидел на коврах и подушках, откинув долой медвежью шкуру.
Резанов был одет в новенький мундир тёмно-зелёного сукна. По красному стоячему воротнику, обшлагам и бортам змеились богатые бранденбуры – шитые золотом шнуры. У кармана слева на банте из голубой ленты сиял предмет особой гордости Николая Петровича – золотой ключ, знак только что полученного камергерства. Разве мог сравниться с этим великолепием потешный сюртук цыганского вожака с непомерными серебряными пуговицами?!
– Скажи, генерал хочет его дочку выкупить и с собой увезти, – добавил Резанов. Чин у него был в самом деле генеральский, а рассудил он так, что генерал для цыгана понятнее и важнее звучит, чем камергер или действительный статский советник. Конечно, денег с раззолоченного генерала постараются содрать побольше, но так и быть, Николай Петрович решил не скупиться.
Старый вожак коротко переговорил с Максимом. Тот хмурился и отвечал с горячностью. Послышалось Резанову слово пэкэлимос, тоже из рассказа Поляка про выпоротого цыганского короля-самозванца. Николай Петрович особенный талант имел к чужой речи: в отрочестве уже пять языков знал. Слово ему не понравилось.
– Бахт тукэ! – кивнул напоследок Максим, развернулся и ушёл.
– Он тебе удачи пожелал, барорай, – перевёл старый цыган. – Говорит, как дочка решит, так и будет, а неволить её Максим не станет. Не по закону это цыганскому. Сказал ещё, что молодая она для такого важного господина. Пятнадцать лет ей всего.