– Похоже, я ваш должник, месье, – мягко произнес он, – вставайте, здесь довольно опасно. Идемте.
– Куда?
– Здесь недалеко есть небольшая харчевня, где на ночь можно снять комнату.
– У меня нет денег.
– Это неважно. Идемте. Переночуем там, а завтра утром отправитесь домой.
– У меня нет дома, – устало сказал светловолосый.
На сей раз Левассер взял его за руку чуть выше локтя осторожно, помогая встать. Сердце заколотилось от мягкого, теплого аромата каких-то благовоний, смешанного с легким, едва различимым запахом пота.
– Я скоро ухожу в море, но постараюсь вернуть свой должок жизни. Однако я всё ещё не знаю вашего имени.
– Луис. Луис Рамон.
Левассер кивнул, помогая ему встать с валуна.
– Идемте, Рамон. А то в темноте ноги побьем, пока доберемся. Дорога тут каменистая.
Дорога и правда была каменистая и виляла между скал и кривых раскидистых деревьев, чьи тени напоминали хищно скрюченные пальцы чудовищ. Красноватый туман клубился на дне ущелья, по которому пролегала тропа. Они одолели уже больше половины, когда очутились возле крутого спуска.
– Обопритесь об меня, – сказал Левассер, спрыгивая вниз и протягивая руки. Видимо, боясь разбиться или сломать ногу в густом багровом сумраке, Рамон положил ладони на его плечи и Левассер снял его с уступа так легко, будто тот ничего не весил. Смущенный Рамон уперся руками в грудь Левассеру, пытаясь отстраниться.
– Отпустите меня, – тихо сказал он, – я сам… справлюсь…
Левассер хрипло вздохнул и нехотя разжал объятия. Да что с ним такое? В конце концов, перед ним всего-навсего мужчина, а не прелестная мадемуазель. Пират нервно усмехнулся собственным мыслям. Они не смутили его, но порядком обеспокоили.
– Да… идемте.
Они шли молча, вслушиваясь в вой ветра между скал. Левассер то и дело придерживал Рамона за руку чуть выше локтя, помогая обходить опасные места.
– Вы странно одеты, – сказал он, пока они поднимались по довольно отлогому пригорку к небольшому строению, крытому дощатым настилом. – Никогда не видел такого.
– Вы тоже, – Рамон, казалось, только сейчас сообразил, что казалось ему таким странным, – вы одеты, как одевались сто лет назад.
Он остановился, недоверчиво глядя на Левассера.
– Что это за место? Кто вы? Ведь не может же быть, что…
Он замолчал, с ужасом глядя на француза.
– Чего не может быть? – Левассер с любопытством уставился на своего спутника. – Говорите, Рамон!
– Вы – Левассер, пират! – Рамон едва шевелил побелевшими губами. Глаза его казались омутами страха на тонком красивом лице.
– Можно и так сказать, – улыбнулся Левассер, – вижу, вы слышали обо мне.
– Да… – Рамон попятился и сел на каменистую землю, сжав виски руками. – Господи, этого не может быть! Не может!
– Чего именно? – Левассер был само терпение.
– Вы жили почти сто лет назад! Я читал в хрониках про ту эпоху. Боже, что за безумие здесь творится?
– Сто лет назад? – Левассер нахмурился, глядя на Рамона сверху вниз. – Черт подери, парень, что за бред ты несешь?
Испанец стиснул виски с такой силой, словно желал раздавить себе голову. Он сидел на земле, покачиваясь и сжимая голову в ладонях. Левассер опустился на колено, обхватил его за плечи и сильно тряхнул.
– Очнитесь, Рамон! Посмотрите на меня!
Рамон открыл глаза, всё ещё полные ужаса.
– Откуда бы вы ни пришли, – Левассер серьезно посмотрел на него, – это ничего не меняет. Держитесь рядом со мной, и все будет в порядке.
Он не мог сказать, почему вдруг взялся опекать этого чужака. Быть может, тому виной были события на берегу. Левассер не отличался особой благодарностью, но ему нравилось думать о себе, как о человеке, знакомом с таким понятием, как честь. И всё же было что-то ещё, в чем он не мог, пока не желал признаться даже самому себе. То, как замирало сердце при виде изящного незнакомца. То, что пират Левассер ощутил, держа его в объятиях. Все эти бабы были слишком мягки и жалки для него, слишком переменчивы и слабы. Всё, что было им нужно – его член. В Рамоне же чувствовалось, несмотря на мягкость, очень яркое мужское начало, сила воли, мужество. Тесно переплетенные с мягкостью и изяществом, свойственными слабому полу, они производили сногсшибательное впечатление. Впервые в жизни Левассер понимал, что идущий рядом с ним человек идеален.
========== 2. ==========
«Меня зовут Луис Рамон»
Отняв от губ горлышко опустошенного меха, он поднял голову, глядя на бескрайние скалистые пустоши вокруг. Тусклое черно-багровое солнце клонилось к закату. Налетевший ветер принес тяжелый серный запах с источника. Спуск в долину был тяжелым, но дрова почти кончилось, да и воды совсем не осталось. Нужно было запастись на ночь.
– Меня зовут Луис Рамон! – рыданием вырвалось из горла. Ободранную щеку защипало от слез.
Израненная, покрытая подсохшей кровью и гноем нога плохо подчинялась, но он кое-как доковылял до кустика и принялся ломать высохшие ветви. При везении дров должно хватить до утра, когда посереет небо и призраки ночи уберутся в свои норы. Эти кусты, покрытые серными отвратительными шишками, горели очень медленно, отвратительно смердели, но давали хороший жар. И на них можно было вскипятить воду, чтобы промыть гноящуюся рану на ноге, или приготовить еду - сморщенные черные плоды, росшие прямо на камнях и обломках скал. Обычно серные кусты попадались в ущельях, но этот вот, поди ж ты, вырос на открытом пространстве. Да ещё такой развесистый.
Луис принялся ломать стебель, выкручивать его, шипя от боли в исцарапанных руках. Кучка ветвей рядом росла. Затем он снял кожаный пояс, превратив его в веревку для дров. С трудом взвалил на плечо свою вязанку и поплелся за водой.
Источник смердел серой, но его вода неплохо заживляла раны, хотя и была горькой, точно полынь и вызывала вспышки памяти. Он набрал полный мех и заткнул пробкой.
Шатаясь от усталости, поднялся в пещеру, где прятался от чудовищ, появлявшихся по вечерам. На теле ещё не зажили раны, оставленные их когтями и зубами, а лицо… он боялся смотреться в черно-алую гладь источника и прикасаться к саднящему, истерзанному ошметку на месте левой щеки.
Нестерпимо хотелось пить. Он переждал немного, пытаясь подготовиться к тому, что ждало его, затем все-таки, сделал глоток, другой, третий. Он знал, что последует за этим. Волна памяти, душная, заставляющая биться от боли, нахлынула и расколола саму его суть. Он словно находился на границе между прошлым и будущим, голый, душевно освежеванный, испытывающий всю остроту чувств и эмоций, всю остроту душевной боли.
– Меня зовут Луис Рамон! – застонал он, вцепившись в мех и задыхаясь.
…Губы Левассера на его плече, гибкое мускулистое тело, словно защищающее его от жестокого внешнего мира. Биение его сердца.
– Иди ко мне, Лу… ты – всё, что мне нужно…
Он зарыдал, глядя, как угасает во мраке лицо того, кого сам он любил больше жизни.
Воспоминания теснились, рвались к нему, обрушиваясь одно за другим. Под их тяжестью он заскулил и сжался в комок в углу пещеры. Он хотел бы помнить лишь плохое, но проклятая память услужливо подсовывала то прекрасное и радостное, что довелось ему испытать за недолгие недели жизни с Левассером. Слишком яркие, слишком сладостные были те дни…
И день, когда впервые он очутился на берегу бескрайнего моря и нашел умирающего человека…
…Боль была мгновенной, а потом не было ничего. В громадной тоскливой и удушающей пустоте он пребывал целую вечность. Но и эта пустота была благословением для истерзанной души. В ней тонула, растворялась память, отчаяние уходило далеко-далеко, осыпаясь пеплом. И, в конце концов, остались лишь неверные смутные грезы, полусны, полубред о высоком человеке в черной маске. Но и это далекое воспоминание сгинуло в небытие.
Он очнулся от того, что рядом кто-то стонал. Тело казалось совсем невесомым, и вместе с тем он не смог с первого раза даже пошевелиться. По щеке что-то пробежало, и он дернул головой, чтобы стряхнуть это. Попытался разлепить веки и тут же снова зажмурился – в глаза попал песок. Пахло морем, гниющими водорослями, недалеко слышался плеск волн. Это вызвало в какой-то части помраченного рассудка вначале ужас, а потом странное облегчение. И вместе с облегчением пришло осознание того, что он жив. Он, Луис Рамон, алькальд Лос-Анджелеса.