– Это правда. Мертвецом, воплощенным богом смерти, ходишь ты между живыми. Но как разобрать, что в тебе самообладание и что бесчувственность? Никто не видел на твоем лице улыбки. Думаю, не исключая и женщин, которых ты ласкаешь беспрестанно. Наверное, ты недоступен даже радостям любви.
Аттила выпятил вперед толстую нижнюю губу.
– Нет. Но впрочем! Мужчина должен чем-нибудь опьянять себя. Я не пью ни вина, ни пива, ни меда, ничего, кроме воды… или крови, – прибавил он с отвратительным смехом. – Помнишь, когда там, в Галлии, Марна катила кровавые волны? От всего, что опьяняет голову, отрекся я с клятвой еще мальчиком, когда однажды брат в нетрезвом виде неосторожно проболтался при мне о том, чего не следовало говорить. Победа, слава, могущество, золото – не опьяняют меня больше… Конечно, они мне нужны, как воздух, хотя давно перестали кружить мне голову. Мой хмель – это женщина, вернее, терзания женщины в моих объятиях.
– Ну, не одни терзания, а, кажется, на тебя действует и их красота. Ведь ты выбираешь себе самых красивых девушек, и уже несколько лет, даже несколько десятков лет, – почти одних только германок. Почему так?
– Я объясню тебе это, Хелхал, – ответил Аттила, сощурив свои маленькие глазки. – Я поступаю так не из одного сладострастия. Немало есть красавиц и у других народов. Но тут мною руководит государственная мудрость или, пожалуй, коварство, что одно и то же. Видишь ли, германки… – Гунн запнулся, но потом продолжал со злорадной усмешкой: – Несмотря на утешительные обещания бога войны, германцы причинили мне много хлопот, да и продолжают причинять теперь. Это единственная нация, не дающаяся в руки. Поверь, что там, в Галлии, на Каталаунских полях, я разнес бы в прах всю мудрую стратегию Аэция и растоптал бы римское войско своей стотысячной конницей, если б ему не помогали проклятые готы. Они бились…
– Не как люди, – с легкой дрожью прервал Хелхал, – а как их собственные боги с Асгарда.
– Но все-таки германские мужчины мне не страшны. Пуру сказал правду: они никогда не научатся повиноваться и не способны к единодушию. Пьянство и безумный бред о чести губят их. Нисколько не страшна мне также их нелепая добродетель, которую эти верзилы в шесть футов ростом, эти мальчики с фигурами исполинов, называют геройством. Страшная глупость – эта слепая отвага, которая заставляет их с восторгом идти на смерть! Да тогда и дикий зубр в лесу – величайший герой и заслуживает сделаться германским царем, так как нет существа бесстрашнее и сильнее его. А между тем красный лоскуток материи доводит его до бешенства. Маленькой отравленной стрелы достаточно, чтобы поразить его издали, и беспомощный великан всегда попадает в яму, вырытую для него охотниками. Но красные лоскутья, искусные западни и отравленные стрелы – это и есть мое настоящее оружие. Конечно, по временам не мешает показать этим сорокалетним мальчишкам, что я не уступаю им в физической силе, которой они так хвастаются. Поэтому я очень охотно исполнил сегодня просьбу Эцендрула. Видел ты, как изумились сегодня посланники гепидов и других германцев?
– Да, мой государь.
– Итак, их хвастовство своим геройством – еще не самая большая беда. Но есть на свете одно, чего я… хотя и не боюсь, но перед чем робею, как перед священной тайной, хранимой богами. Это – германская женщина. Вот в чем их сила! В германской женщине есть что-то непостижимое, чего не может одолеть ни моя изворотливость, ни пороки самих германцев. Стоит только взглянуть на них – этих девушек высокого роста и величавых, полногрудых женщин! Как светлые богини, проходят они легкой поступью по земле в золоте своих шелковистых кудрей! В их серовато-голубых глазах столько целомудренной гордости, которая не раз обезоруживала меня… Но, правда, ненадолго, – презрительно прибавил Аттила. – А как воспитывают эти бесподобные матери своих детей, внушая им благородную стойкость! Германцев надо уничтожить в их женщинах; они служат для целого народа живым родниковым источником благодатной обновляющей силы, жаль, что их нельзя всех загнать в Дунай: они слишком многочисленны, да и нелепо топить таких красавиц с белоснежными телами. Ведь они и гречанки бесспорно самые красивые женщины в мире. Значит, надо губить их по-другому. Ублюдков, а не чистокровных германцев должны они рожать с этих пор. Смешанный народ, гунно-германский, должен сменить теперешних потомков богов, – прибавил Аттила тоном злобной иронии. – Всех, которыми мне удавалось овладеть в течение десятилетий, всех этих белогрудых девушек бросал я в объятия моих желтолицых гуннов, – а их были целые тысячи! Ничего, старик, – подмигнул он Хелхалу. – Это нам не повредит, пускай наше потомство будет покрасивее предков. Правду говоря, мои подслеповатые, остроскулые гунны – довольно отвратительные существа.
– Зато они храбры, честны и преданны. Этого тебе должно быть довольно, господин, – с досадой проворчал Хелхал.
– Да, этого достаточно – по крайней мере для порабощения, если уж не для украшения мира. Но превращать в гуннок самых прелестных, самых неукротимых из этих белокурых богинь предоставляю я вот этим рукам, – и Аттила самодовольно вытянул вперед короткие, но сильные руки, напрягая железные мускулы. – Сопротивление красавиц только сильнее возбуждает мою страсть; мои ласки становятся более жгучими, когда я вспоминаю о своей затаенной цели, – удовлетворить мою ненависть ко всему германскому народу! Сколько сотен самых величавых и прекрасных дев отнял я навсегда у их соплеменников! Сначала они, конечно, сопротивлялись, как львицы, однако неволя очень быстро укрощала их. А после того, как у них рождался от меня первый ребенок или потом – от кого-нибудь из моих любимцев, германские женщины становились совсем ручными. Конечно, – после некоторой паузы продолжал Аттила, покачивая головой, – так было не всегда. И предпринятое мною смешение рас не всегда удается: безобразие, видимо, переходит в наследство легче красоты. Некоторые германки, увидев свое дитя, рожденное от гунна, – желтое, кривоногое, уродливое, – швыряли его об стену, вместо того, чтобы прижать к своей груди. Да, помесь не вполне удается! Гуннский уксус заставляет свертываться германское молоко. Мои собственные сыновья от германок вышли неудачными.
Он умолк и потупился.
– У Эллака благородная душа! – сказал Хелхал.
– Он мечтатель! – с неудовольствием воскликнул отец. – Мечтатель и настоящая баба. От своей матери, дочери амалунгов, унаследовал он глупые бредни, бесплодные думы и порывы куда-то вдаль. Эллак чувствителен, как женщина: ему хотелось бы обезоружить одним благородством всех врагов. Благородство! Насколько уместно оно, например, против Византии, против этих жалких и подлых императоров? Сын готки любит больше готов, чем гуннов. Право, я угадываю, кажется, причину его ненависти, – гневно заключил Аттила. – Он не может мне простить, что я, будучи гунном, осмелился сделаться его отцом! Песнями о подвигах готских героев убаюкивала его Амалагильда. Готские героические саги на родном языке втихомолку нашептывала она сыну, до тех пор… пока мне все это не надоело и мать Эллака внезапно… умерла.
Рот Аттилы подернулся легкой судорогой.
– Я был при этом, – хладнокровно заметил Хелхал. – Я и мальчик. Ты запретил ей петь песни на готском языке. Она стала просить: «Дай мне только попеть до конца про славную смерть короля Эрманриха, моего предка. Видишь, сын мой, прежде чем подчиниться гуннам, он вонзил себе…
– Она не смогла докончить, – воскликнул Аттила, – потому что я в гневе ударил ее ногой.
– Она была беременна и скончалась на месте. Эллак находился при этом. Может ли он тебя любить?
– Он должен меня бояться и пусть не рассчитывает, что я сделаю своим наследником его, калеку. Он не может даже владеть мечом!
– Правой рукой – да, но зато левой владеет превосходно, как ты отлично знаешь сам. Нередко побеждал он твоих врагов, с тех пор, как получил увечье, спасая тебя. Это было под Орлеаном. Эллак защитил правой рукой твою голову от громадного камня, пущенного из римской катапульты. Удар был меток.