— Эй ты, расхлебеня, — закричал ему стрелецкий сотник, — подсоби-ка молодцам, а то они уж взопрели!
Прошка где стоял, там и бросил столбец, с готовностью подбежал на подмогу. Стрелец проткнул бумагу копьём, снял с острия, протянул товарищу.
— Чти!
— «Господину пану Яну Петру Павловичу Сапеге...» — начал, запинаясь, читать тот.
— Ишь ты — «господину»! — презрительно скривился сотник. — Кому господин, а нам вороний высидок. Вези сию грамотку к Микулину.
Ничего не ведая про внезапное нападение нижегородцев, запоздало по указанию Сапеги направленный из Суздаля отряд головы Семёна Голенкина усмотрел на подходе к Владимиру выбежавшую оттуда в поле реденькую толпу. Впереди её резво мчались на трёх возках братья Хоненовы, успевшие прихватить с собой впрок уложенные сундуки. Распознав своих, Сёмка, Федька и Тишка разом замахали длинными рукавами:
— Ой вертайтеся! Ой лихо в городе! Ой Шереметев город взял!
Доподлинно зная от лазутчиков, что Шереметев в Нижнем, не слыша пальбы и криков в городе, Голенкин напустился на трусов:
— Вам с Вельяминовым кажинный день конец света мерещится. Не вы ль по зиме город переполошили из-за своих прозёванных кляч, слух пустили, что на вас целое скопище татей наскочило? Посадские, разумею, шалят, а вы уж и ноги в руки!
Первыми супротивниками на пути Голенкина оказались обозники Кузьмы. Договариваясь о постое, они скопились у крайних дворов со своими возами. Узрев сермяжников, Голенкин окончательно уверился в том, что в городе взбаламутились посадские и съехавшиеся окрестные мужики. Головная сотня его конницы с маху полетела на обоз.
Однако мужики не оробели, мигом сплотились, выставили навстречу тушинцам бердыши и рогатины. Выскочивший вперёд на своей лошадке Кузьма заиграл саблей, показывая готовность к отпору. Голенкин тут же схватился с ним.
Пока конники Голенкина путались меж возами, тесня мужиков, на выручку своим уже подоспели микулинцы. В лоб и сбоку они дружно ударили по тушинцам. Всё больше и больше подваливало из города всадников. Вымётываясь в поле, они кольцом охватывали голенкинские сотни.
Но, увлечённый жаркой сечей с упорным мужицким воителем, голова ничего этого не замечал. Он уже достал один раз смельчака, и войлочный тегиляй Кузьмы набухал густой кровью. Ещё немного, и с мужиком будет покончено. Внезапно налетевший Микулин тяжёлым ударом выбил Голенкина из седла и, оглянувшись, пронёсся мимо...
Рана у Кузьмы была неглубокой, зарастала быстро. Уже через седмицу он благодушно посиживал на лавке у ворот постоялого двора, лепя из глины свистульки для ребятни и переговариваясь с прохожими.
Нижегородцы прочно осели во Владимире, поджидая мешкотного Шереметева.
Яркой щетинкой проросла травка, загустели хляби, первая пыль взметнулась, над дорогами. Выздоравливающему Кузьме и двум десяткам сторожевых стрельцов и обозников при нём указано было доправить до Нижнего обоз с увечными и ранеными.
Ехали с большой опаской, оглядчиво, окружали ночлежные места с телегами, подолгу засиживались у костров, вместе дозоря.
Им редко кто встречался по дороге. Не попадалось ни вездесущих странников-богомольцев, ни отъезжих торговцев, ни работного и промыслового люда, ни мужиков-пахотников, ни даже кочующих цыган и нищих — всех разогнало разбойное тушинское лихо. Одни отважные нарочные со своими слугами да ямщики, которым сам чёрт не брат и которые то за наших, то за ваших, то за всех разом, свистя и гикая, проносились куда-то. Почти полное безлюдье, сплошные пустоши и бойко зарастающие бурьяном и сорным кустарником перелоги, мрачные пожарища — повсюду виделись заброшенность и сиротство. Лишь кое-где чернели узкие распаханные полоски.
— Впусте землица пропадает, — убивался Ерофей Подеев, то и дело подтыкая на телеге ряднину в головах двух сонливых раненых.
На краю одной возделанной десятинки, возле подводы с тугими мешками, к которой был привязан чалый мерин, лениво помахивающий хвостом, Кузьма спешился. Уже проскрипел его обоз мимо, а он всё стоял и расслабленно ждал, когда к нему приблизятся посевщики.
Ему нравилась всякая усердная добрая работа, и люди, не оставившие в такое суматошливое время своё поле без заботы, притягивали его.
Впереди по пашне мерно вышагивал высокий косматый старик в длинной рубахе. Он зачерпывал корявой ручищей зерно из висящего на груди лукошка и умело разбрасывал. За ним, покрикивая на лошадь и вздёргивая непослушную соху, запахивала семена кряжистая баба. Далеко отстав, колобками катились за прыгающей бороной два мальчонки, один из которых был совсем махонький, с одуванчиковой белёсой головкой.
Синеватые дымки поднимались от земли, стайки грачей слетались и разлетались за посевщиками, сверкали на солнце влажные глинистые пласты, и нельзя было надышаться радостной свежестью распахнутого и отзывного на человеческое участие поля.
Не подававший никакого вида, что заметил чужака, старик поднял голову только тогда, когда подошёл совсем близко.
— Бог в помощь, — поклонился ему Кузьма. — Чай, одни в округе сеете. Не страшитесь?
— А куды, сокол, деваться? — со сдержанной печалью отозвался старик. — Всё могет ждати, а полюшко ждати не могет.
— Не зорили вас?
— Како не зорили! Вытаптывали от краю до краю. Бывали тута всякие агаряне.
— Всё едино сеете?
— Всё едино сеем. Таков, сокол, наш талан, и жить нам без него не заповедано.
Кузьма постоял ещё немного, но, устыдясь безделья, махом вскочил на коня и припустил вдогонку за обозом.
Почти на полпути к Нижнему повстречалась обозу большая, вся в облаках пыли, рать. Кузьма сдвинул телеги к обочине, пропуская растянувшиеся полки. Раненые приподнимались на телегах, угрюмо смотрели на притомлённых стрельцов, злословили. Один из увечных, махая култышкой, обмотанной разлохматившимися тряпицами, заблажил:
— Эй, олухи, зрите, кака милость ждёт вас! А не приведи бог, и ещё чего поболе! Будет вам морока! Не жалейте, кладите головушки за-ради Шуйского. Чай, у него с Тушинским вором сговор, кто обильней кровей напущает. Оне дерутся, а измор у нас! Под корень, окаянные, Русь сводят! Идите, идите, изведайте, что нам привелося!..
Стрельцы, переглядываясь, отворачивались, ускоряли шаг.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
1
Еле пережила Москва студёную пору. От великой нужды порубили на дрова многие клети, пристенки и огороды, обломали перила с мостов и крылец и вконец порушили дворы опальных тушинских перемётчиков.
Забрызганная обильной вешней грязью, с густыми налётами копоти над дымоходами, с вытаявшими кучами печной золы под окнами, с космами сопрелой соломы, свисающей с крыш на кривых и ямыжистых посадских улочках, Москва, ободранная и расхристанная, выглядела неприглядно.
Что в большом посаде, что в Белом и Китай-городе, что в самом Кремле — повсюду небрежение и запущенность. И горстью самоцветов, вызывающе брошенных на нищенское рубище, казались блескучие маковки церквей да пёстрые верха боярских теремов среди неоглядного хаоса бревенчатых изб и грязи.
Вместе с распутицей нагрянул страшный мор. Всю зиму кое-как перемогалась тяглая беднота и дошла до краю, потеряв всякую надежду на пособление. Уже на всех окрестных дорогах встали заставы тушинских ватаг, перехватывающих хлебные обозы. Даже обильные царские житницы давно опустели. Вновь с церковных папертей юродивые и нищие хором вопили о конце света. По утрам решёточные приказчики и сторожа, убиравшие с улиц рогатки, привычно натыкались на скукоженные, застывшие в грязи трупы. Умерших от голода считали сотнями.
Правда, было ещё в Москве припрятанное жито, но, как и в голодные лета при Годунове, торговцы, сговорившись меж собой, заломили такую цену, что даже иным боярам оказалось то зерно не по мошне. Слыхано ли, за четверть ржи назначали уже по семи рублей! Не без умысла гневили торговцы чёрных людишек.