Поскольку света не было и еды в доме – тоже, мы устроили воображаемый завтрак. Терри выбрала горячий шоколад и гренки с корицей, а я – «Домашний чай» из лавки Брэйтуэйта с хорошо пропеченной белой булочкой от Катберта – снаружи хрустящая темная корка, внутри воздушный белый мякиш. Но мы остались голодными – словами ведь не наешься.
– Ну что ж, раз мы не спим в такую рань, то хотя бы успеем к Арчи на семинар, – сказала я без особого энтузиазма, но тут заметила, что Терри уснула.
Ей следует поберечься – она как раз из тех людей, с пониженным метаболизмом, которых часто хоронят заживо в семейных склепах и стеклянных гробах. В некоторых аспектах (не во всех) Терри стала бы идеальной женой для Боба: они просто проспали бы всю свою супружескую жизнь. Рип ван Винкль и великая княжна Анестезия, потерянная сонная наследница династии Романовых.
Я слегка ущипнула Терри и сказала: «Ты же знаешь, нам нельзя…», но тут сонное колдовство одолело и меня.
Иногда мне кажется, что мы все, неведомо для себя, участвуем в клинических испытаниях препарата с действием, обратным действию спидов. Наверно, его можно было бы выпустить на рынок под названием «медляк». Может, потому у меня и возникло ощущение, что за мной наблюдают: это замаскированный лаборант изучает воздействие медляка на ничего не подозревающую лабораторную мышку. Потому что я точно знала: за мной следят. («Ты же помнишь пословицу, – сказал однажды Боб, неудачно пытаясь меня успокоить, – если вы параноик, это еще не значит, что за вами не охотятся».)
Уже несколько дней я ощущала на себе взгляд невидимого наблюдателя. Чувствовала, что по моим следам неотступно и неслышно бегут ищейки. Я надеялась, что это лишь фантом чересчур развитого воображения, а не начало параноидального нервного срыва и галлюцинаций, которые приведут меня в запертую палату в местной психиатрической больнице, расположенной в деревне под названием Лифф. («Ешь больше колес», – посоветовал мне Шуг, приятель Боба.)
Я вздрогнула и проснулась. Моя голова неудобно лежала на краю Витгенштейнова «Трактата», и угол книги больно врезался мне в щеку. Терри поскуливала – опять во сне гоняет кроликов.
Я растолкала ее:
– Пойдем, а то опоздаем.
Недавно я твердо решила – понимая, что на последнем курсе давать себе такие обещания поздновато, – ходить на все положенные лекции, коллоквиумы и семинары. Это была безнадежная попытка втереться в милость к преподавателям – как можно большему количеству преподавателей кафедры английского языка: я настолько выбилась из графика со всеми заданиями, что вряд ли меня даже допустят к итоговому экзамену, а уж вероятность того, что я его сдам, и вовсе стремится к нулю. Я не понимала, как это у меня получилось так отстать, особенно когда я изо всех сил старалась успевать к сроку.
Терри отстала еще больше, чем я (если такое вообще возможно). Реферат о Джордж Элиот («„«Мидлмарч» – сокровищница деталей, но как целое не особо интересен“ – можно ли опровергнуть это критическое высказывание Генри Джеймса?») был лишь одним из многочисленных заданий, которые мы умудрились не выполнить.
Я собиралась будто на Северный полюс, напяливая на себя все, что под руку попадет, – шерстяные колготки, длинное вельветовое платье-сарафан, несколько бракованных мужских свитеров для гольфа, купленных на распродаже в магазине шерстяных изделий, шарф, перчатки, вязаную шапку и, наконец, старое суконное пальто, приобретенное за десять шиллингов в лавке старьевщика в Западном порту. Оно до сих пор сохраняло утешительный старушечий запах фиалковых пастилок и камфоры.
– Онтологическое доказательство! – загадочно выкрикнул Боб во сне. Наяву он даже под страхом смерти не смог бы сказать, что это означает.
Терри поморщилась, вернула на место темные очки и натянула черный берет – теперь она походила на безумную гувернантку, ушедшую в сельву к партизанам. Девушка-синоптик.
– Вперед, – сказала она, и нас, как током, тряхнуло утренним холодом.
Воздух был хрусток от мороза, и дыхание вырывалось белыми клубами – словно пузыри с репликами героев в комиксе. Мы протащились по Пейтонс-лейн и свернули на Перт-роуд, и все это время невидимые бдительные глаза сверлили нам спину.
– Может, это Божье Око, – сказала Терри.
Я предположила, что у Бога, если он вообще существует (что маловероятно), найдутся дела поинтересней, чем следить за мной.
– А может, и нет, – сказала Терри. – Может, он такой… совсем обычный чувак. Кто знает?
Действительно – кто?
Искусство структуралистской критики
– Бу-бу-бу, бу-бу-бу, – бубнил Арчи. Во всяком случае, выходило что-то близкое к этому.
Дело происходило в десять минут двенадцатого на семинаре Арчи Маккью на третьем этаже пристройки к сооружению шестидесятых годов – взмывающей ввысь башне Роберта Мэтьюза. Она называлась Башней королевы, хотя было чрезвычайно маловероятно, что в этой башне когда-нибудь поселится какая-нибудь королева. Мрачная атмосфера была еще мрачней из-за отсутствия света. На окне, будто некий условный знак, горела свеча, воткнутая в бутылку из-под вина «Синяя монахиня». Отопление в университете не отключали, хотя никто не знал, как университетскому начальству удавалось этого добиться. Может, в печах жгли книги, а может (что гораздо вероятней), студентов. В комнате было жарко и душно, и я начала по одному стягивать с себя бракованные свитера для гольфа.
Арчи говорил. Когда Арчи говорит, его совершенно невозможно остановить, – пожалуй, его не остановит даже смерть: он будет что-то бормотать из-под крышки гроба, но в конце концов черви устанут от шума и выедят ему язык…
– Когда слова больше не стремятся к мимезису, они теряют свое место и связь друг с другом. Они сами по себе иллюстрируют истощение формы. Писатели, избегающие мимезиса, ищущие новых подходов к беллетристическому конструкту, называются дизруптивистами – они оспаривают то, что Роб-Грийе называл «осмысляемостью мира».
Арчи сделал паузу.
– Есть комментарии по этому поводу? Кто-нибудь хочет высказаться?
Ответа не было. Никто из собравшихся понятия не имел, о чем говорит Арчи.
Пухлое тело Арчи стремилось вырваться из пут темно-зеленой полиэстеровой рубашки, у которой под мышками расплылись большие мокрые треугольники. Кроме рубашки, на Арчи были коричневые брюки и бежевый вязаный галстук, украшенный пятнами другого рода – возможно, от засохшего желтка всмятку или от заварного крема.
Он крутанулся в начальственном кресле с твидовой обивкой. Его кресло было гораздо удобней, чем у нас, – мы сидели на стульях с прикрепленными к ним маленькими столиками из пластика под дерево. Казалось, эти подносики призваны удерживать нас на местах – нечто среднее между высоким детским стульчиком и смирительной рубахой. Сами стулья тоже были из какого-то пластика – жесткого, серого; судя по всему, университет питал к нему нездоровое пристрастие. На таком стуле при всем желании не высидишь спокойно больше десяти минут. Арчи же, напротив, был ничем не скован и мог крутиться и вращаться на своем начальственном троне во всех направлениях, разъезжая на колесиках, словно на аттракционе «Волшебные чашки».
– Центральное место начинает занимать сам акт письма, так как автор больше не пытается опираться на некое априорное значение или истину. Жак Деррида еще сильнее подкрепляет эту идею тем, что…
Арчи Маккью был пламенным марксистом и утверждал, что его отец работал на верфи в Глазго. На самом деле его вырастила мать-вдова, которая держала конфетную лавку в Ларгсе. Сейчас эта многострадальная женщина, по выражению Арчи, «поехала крышей», и потому ее недавно перевезли через реку в Ньюпорт-на-Тее, в дом престарелых под названием «Якорная стоянка», «с видом на воду».