Я не могу уснуть из-за чудовищных потусторонних воплей, издаваемых дикими котами. Прямо какие-то баньши в кошачьем облике. С самого моего приезда на остров они будят меня почти каждую ночь. Меня высадил дружелюбный рыбак на своей лодчонке – он очень извинялся, что не может за мной вернуться, потому что ему «боязно» от странных звуков, наполняющих остров. Мне не удалось его убедить, что их издают всего лишь непоправимо испорченные сиамские кошки.
Я выздоравливаю после болезни. Меня свалил вирус, загадочная инфлюэнца, и теперь я слаба, как выводок котят. Я приехала сюда на поправку, хотя, к сожалению, остров моей матери, склонной к атавизмам, не предоставляет обычных удобств для выздоравливающего больного – теплых спален, мягких одеял, яиц всмятку, консервированного супа и прочего. Но я вынуждена терпеть и как-то выкручиваться – ведь, кроме Норы, у меня никого нет.
Саму Нору вынесло на остров пару лет назад в ее утлой лодчонке «Морская авантюра». Нора живет в «большом доме», как жертва кораблекрушения, выброшенная на берег. Дом в самом деле больше любого другого жилья на острове – разрушенных крестьянских хижин и избушек с провалившимися крышами. Остров усеян ими, и они постепенно разрушаются, растворяясь в пейзаже, словно развалины минойского дворца. Нора говорит, что дом построил ее прадедушка в прошлом веке, – она считает, что здесь отдыхали бесчисленные поколения Стюартов-Мюрреев, уходящие корнями в доисторический мрак.
Дом выглядит так, словно его бросили внезапно, спасаясь от какой-то неминуемо наступающей беды. Он стоит на склоне горы, который спускается к проливу, – дальше виден бескрайний Атлантический океан. Зимние ветра в этих местах бушуют так, что подхватывают гальку с пляжа и швыряют в стекла, а окна при этом дребезжат и трясутся, будто в дом ломятся призраки стосковавшихся по родине моряков.
Дом рушится прямо нам на голову. Когда-то это был настоящий господский дом с хорошо поставленным хозяйством. Сейчас осталась лишь каменная скорлупа. Крыша протекает так сильно, что шагу не ступишь, не споткнувшись о ведра, подставленные под течи. Подоконники, вырубленные из песчаника, подтаяли в соленом морском воздухе, половицы прогнили, а главную лестницу так изъел шашель, что ходить можно только по краю – иначе свалишься вниз, прямо на мозаичный пол холла первого этажа.
В доме тяжелые, побитые молью занавеси, холодные очаги, чьи решетки давно не знают огня, большие глубокие квадратные керамические раковины на кухне, огромная чугунная печь марки «Орел», стиральные доски «Стеклянная королева» и полный набор звонков для призывания давно ушедших слуг. Стены увешаны мрачными масляными полотнами, которые остро нуждаются в чистке: нарисованных на них оленей, спаниелей, покрытых печеночными пятнами, и вересковые дали уже едва разглядишь. Есть даже одно растение в горшке, старая сухая пальма с бурыми, словно бумажными, листьями, обломок былой эры, – она умудрилась выжить в доме без воды и тепла.
Дом полон плесневеющих реликвий прежней, утонченной и роскошной, жизни – тут и подобные шатрам огромные шелковые зонтики, что гниют в вестибюле в больших китайских вазах, украшенных желтыми драконами, и шезлонги сложной конструкции с тентами и опорой для ног, чей зеленый брезент так истончился и побледнел, что не выдержит и веса полевой мыши. В шкафах, сундуках и сараях разлагаются галоши, зюйдвестки, прорезиненные плащи, древние охотничьи ружья, удочки и сачки. На распадающихся в прах туалетных столиках лежат щетки с эмалевой подложкой, в щетине которых еще торчат вычесанные волосы давно умерших людей.
Погреб, кажется, использовали в качестве хранилища все жители острова, и там можно найти целые залежи таинственных предметов – в нем лежат мотки сетей и бечевки, старые ящики для рыбы и верши для омаров, корзины для перевозки почтовых голубей, сморщенная семенная картошка и – вероятно, самый странный предмет – фигура с носа старого парусника. Она воплощает представление моряков о русалках: желтые волосы, голый торс. Наверно, когда-то она торчала под бушпритом какого-нибудь отважного корабля, выставив груди навстречу ветру и озирая безумными голубыми глазами все чудеса света – лед Балтийского моря, лондонский туман, бури у мыса Горн, мягкие желтые пески тихоокеанских пляжей и странные племена Бермудских островов.
Все обращается в прах у нас перед глазами. Ничто не избежит руки времени – ни города Междуречья, ни летний дом наших предков.
Нора готовит на ужин кашу из дробленого овса и кудрявую листовую капусту. Она живет, как крестьянка. Но, я полагаю, если поскрести любого человека, вылезет крестьянин.
– Нет, нет, нет! – Нора яростно колотит себя кулаком в грудину. – Мы все – короли и королевы.
– А теперь, – она зевает и, по-моему, немного переигрывает, – я пойду посплю. Продолжай без меня, не стесняйся.
Что пропустила Нора
…Ватсон Грант.
– Доктор Ватсон, я полагаю. – Профессор Кузенс расплылся в улыбке, словно чрезвычайно удачно пошутил.
– Входите-входите, не стесняйтесь, все остальные уже тут, – съязвил Арчи.
Ватсон Грант был одним из заведомо безнадежных претендентов на трон руководителя кафедры. Он специализировался по «шотландской культуре» – странный, старомодный предмет из страны пасторалей и белого вереска, ручейков, холмов и поросших травой склонов, где пригожие селяне пляшут стратспеи и рилы, а Мойра Андерсон и Кеннет Маккеллар поют дуэтом, аккомпанируя им. Такую Шотландию Марта Сьюэлл оценила бы.
Грант Ватсон всегда ходил в пиджаках из гаррис-твида. Родом он был из какого-то далекого места, название которого то ли начиналось на «Инвер-», то ли кончалось на «-несс». Он был странно асексуален, как крот, несмотря на наличие жены и двоих детей где-то в Файфе. Он обожал походы по пересеченной местности и порой даже в университет являлся в громоздких кожаных туристских ботинках, на которых еще оставалась засохшая грязь с горы Манро, – словно в том, чтобы карабкаться в гору, когда это не обязательно, заключается некая добродетель.
Грант Ватсон, как обычно, имел испуганный вид, и профессор Кузенс еще подбавил ему нерешительности, добродушно замахав на него рукой и произнеся с чрезвычайно нелепыми потугами на шотландский акцент:
– Оххх, – это прозвучало так, словно профессор пытается отхаркнуть мокроту, – уходзь, милы коллега.
Грант Ватсон застыл на пороге аудитории – ему не хотелось оставаться, но и уходить тоже не хотелось: он боялся, что присутствие профессора Кузенса означает благосклонность последнего к кандидатуре Арчи. Ватсон даже, кажется, слегка приплясывал на месте, но Арчи оборвал его танец словами:
– Туалет в другом конце коридора.
Тут зазвонил звонок, обозначающий конец часа, и спас Гранта от необходимости подыскивать ответ.
Арчи не обратил внимания на звонок и продолжал говорить, но его уже никто не слушал – все начали извиваться, выбираясь из жестких пластиковых тисков. На туманную долю секунды мне показалось, что я вижу и зыбкие очертания Безымянного Мальчика – он поднимался с сиденья спиральной струйкой дыма. Я моргнула – и там уже ничего не было, кроме хлопьев сажи от догорающей на окне свечи.
Надо мной вдруг навис Арчи, и его тело, напоминающее раздутый дирижабль, загородило мне оставшиеся жалкие крупицы света. Я была уверена, что он сейчас скажет что-нибудь про несданную работу, но он лишь нахмурился, глядя на мой корявый конспект, и спросил:
– Посидишь сегодня вечером с Мейзи?
Я вынужденно согласилась: запаздывающий «Человек и лабиринт» ставил меня в уязвимое положение. Хорошо, что Арчи пользуется моими услугами бебиситтера – лишь бы только не решил вместо этого брать с меня плату натурой.
Я помогла профессору Кузенсу выбраться из стула. К этому времени у всех присутствующих уже слегка поехала крыша, и они рванулись к дверям, словно пассажиры горящего самолета. Мне пришлось вцепиться в поношенный коричневый вельветовый пиджак профессора, чтобы его не унес прочь поток студентов, покидающих аудиторию со всей возможной скоростью.