— Это меня огорчает, очень огорчает, дочь моя.
Девушка хотела было ответить, но у нее перехватило горло, и она, растерянно пробормотав несколько не имеющих смысла слов, умолкла
— Кто бы мог поверить, что вид твоей матери способен привести тебя в смятение? — продолжала графиня — Правда, я давно уже должна была бы заметить, что ты переменилась в обращении со мной, что ты уже не любишь меня, как прежде. Но трепетать при моем появлении!.. Это слишком, слишком тяжело для той, кто тебя так любит.
— Я не трепещу. Отчего я должна трепетать? — ответила живо девушка, которой досада на то, что мать заметила ее смущение, отчасти вернула природную твердость характера
— Биче!.. Как дерзко ты отвечаешь! — сказала мать сердитым голосом, но тут же, словно уступая внезапному порыву, схватила дочь за руку и продолжала: — Послушай, дочурка, не говори так со своей матерью. Или ты думаешь, что у меня может быть другая мысль, другая забота в этом мире, кроме одной — видеть тебя счастливой? Ты моя радость, мое утешение. О, если бы ты могла понять, как мне бывает горько всякий раз, когда я вынуждена тебе возражать! Но ведь так велит мне мой долг, и я делаю это ради твоей же пользы. Вспомни, душенька, как однажды, еще маленькой, ты серьезно заболела и все время плакала и просила у меня молока. Подумай, как болело у меня сердце, и все же я не дала тебе молока — оно тебя убило бы. Не знаю, о чем ты думала тогда, но теперь ты сама все отлично понимаешь…
— Скажите же наконец, чего вы хотите? — спросила Биче, растроганная и в то же время недовольная собой за свою мягкость.
— Я хочу, чтобы ты поняла одно… Ну, перестань, не гляди на меня такими испуганными глазами. Нет, дорогая доченька, ты не услышишь горьких слов из уст своей матери. Поди сюда, выслушай меня с такой же любовью и спокойствием, с какой я буду говорить. Отторино завтра уезжает…
Услыхав это имя, девушка вся похолодела, но, сделав над собой усилие, ответила как можно более равнодушно:
— Да, я знаю, но какое это имеет ко мне отношение?
— Гораздо большее, чем это нужно для твоего и моего спокойствия, — строгим тоном ответила Эрмелинда. — Перестань притворяться, не думай, что ты можешь что-то скрыть от матери, которая видит все, что творится в твоей душе.
— Но, в конце-то концов, что плохого я сделала? Я только во всем повиновалась отцу.
— Да, в эти дни ты старалась ему повиноваться, как никогда раньше. А когда ты не забывала моих советов, то умела, не споря с ним, управлять им, как хотела. Но я не собираюсь тебя бранить, бедняжка, ты ведь не знала, что так меня огорчаешь… Ты могла думать… Правда, я и сама, наверное, виновата: ведь до сих пор я ни разу не поговорила с тобой прямо. Я и сама надеялась… но теперь, когда я знаю все…
— Что вы знаете? — спросила девушка, впившись взглядом в глаза матери, словно надеялась прочесть в них смысл тех слов, которые собирались произнести ее уста.
— Дело в том, что Отторино… Ну, короче говоря, ты должна его забыть, потому что он уже связан словом… и вскоре должен жениться на дочери Франкино Рускони, сеньора Комо.
Щеки Биче запылали, как уголь в жаровне, затем покрылись мертвенной бледностью; мгновение она еще пыталась овладеть собой, сложила дрожащие губы в слабую улыбку, тут же исчезнувшую с ее лица, и, сломленная страданием, горько зарыдала.
Эти слезы заменили матери то признание, которое девичий стыд не позволял Биче выразить в словах.