Среди последних Григорий приметил взъерошенного седого клокастого сухонького философа, видимо, из бродячих проповедников (то был Козьма, давишний противник Зосимы), кричавшего громче и яростнее других:
— Церковь погрязла в грехе, мздоимстве! Отошла от Христовых заповедей! Спроси, как ставилось Христово учение? Бедностью и правдой!
Имели апостолы села со крестьянами? Или оружие, мечи и брони? Токмо слово божие! И шли по желанию на муки и гонения, кто во Христа крестился. А ныне? Все равно крещены от рождения, все христиане, все равны. Кто же идет в монахи, в учители церковные, почто отделен от прочих, и чем вознесен?
Над прочими?! В вере — ничем! А вознесен в том, что не тружаяся — ест, что безбедно в монастыре процветает, ни рать не тронет, ни глад не коснется. И не духовною властью, а властью судебною вознесен! Суд мирской не решит, идут к суду архиепископлю. Спроси их, возмогут ли ныне отместить власти, богатства, что саном дадены? Стать, как все, и меньше всех, по Христову учению? Не возмогут! Очи завязаны и уши затворены! Даже накануне Судного дня, о чем сами поведают, хлопочут о новых селах да вкладах, да землях…
— Но как же без узды церковной все же? Без икон, без обрядов, постов, без исповеди и покаяния?
— Пост блюди! Земле и Богу исповедуйся! В духе, а не в букве, в духе!
— Я вот что спрошу! — подал голос из угла доныне молчавший человек в сером одеянии, видно, тоже из духовных, с одутловатым темным лицом. Духовную суть воспринять простецы могут ли? Стригольников еретицами назвали не одни церковнослужители! Карпа проповедника сами же простецы в воду сбросили. Вот Козьма рассказывал давеча, — отнесся он в сторону клочкастого философа, — он другу своему пытался объяснить, что рай и ад духовно понимать надо, а тот: нет, пусть у ворога моего тело пожарится в геенне огненной! Он вещно представляет себе жизнь вечную. И церковь ему явленно живописует, в вещном образе, и страшный суд, и геенну, и райскую рать. Очами зримо и уму вразумительно. Сильна церковь, материальное, вещественное, неизменное дает человеку! А духовное, невещественное, что земными очами невидимо и перстами неосязаемо, — кто поймет? Лишь избранные, а они редки.
— Много было званых, да мало избранных!
— Я не о том! А прочие как? Как простецы, им же имя легион, как они узрят славу божию? А самому спасаться, когда брат твой гибнет, тоже грех, и грех непростимый! Апостолы денно и нощно ходили, уча, а не сами себе спасения искали.
Опять завязался спор, вызвавший у Григория Тучина смутное беспокойство чем-то, очень схожим с давнишними речами у Борецких. Ну да!
Там решали судьбу Новгорода без народа, а здесь доказывают, что народ не может понять главной сути жизни, пути спасения. «А как я сам думаю?» — И признался в душе, что не думал никак: привык, что его волю исполняют. И это тоже была совсем новая и тревожная мысль.
Григорий покинул собрание духовных братьев, так и не вмешавшись в разговор, когда споры утихли и началось чтение «Звездозакония», книги, которую он уже знал из прежних бесед.
Назарий вышел вместе с ним. Некоторое время шли молча, стараясь не оступиться в темноте. Потом Назарий взорвался:
— Непонятно мне все это! Я когда был за рубежом, в Риге, увидал одно: что ни говорят, что ни делают, а думают преже о себе, о своем народе. У немцев у всех так! Меж собой грызутце, а уж перед чужими немец немца не выдаст. А у нас все врозь! Князь одно, бояра новгородские другое, да и меж собой не сговорят! Черный люд посторонь, церковници — особно от всех.
Единство нужно! Еще Нестор писал о словенском языке, един суть, и все мы одного рода. А у этих так выходит, что вроде и ни к чему родина, народ…
Не понимаю!
— В летописании сказано, — возразил Тучин, — что новгородцы суть племени варяжска, от Рюрика…
— А язык словенск! И вера своя, у нас однояко, у латин другояко. А у них, у этих философов, нет разницы никакой, и то и это отрицают!
— Но в том, что ты говоришь, тоже нет разницы между Новгородом и Москвой!
— спокойно возразил Тучин, а Назарий осекся и вроде даже вздрогнул — не видать было в ночной темноте.
Григорий не без удивления слушал подвойского.