Иным и страшно покажет. Однако в ляшской земли тамошние дворяна в сейме больше власти имеют, чем мы тут!
— Об этом уже толковали, Ефим!
— Толковали досыти, дотолковатьце не пришлось! Добро бы хоть сотские из наших выбирались!
— И об этом говорка была.
— Была-то была! — упрямо возразил Ефим, и прочие житьи теснее подошли к нему, подбадривая товарища. — Да толку? Феофилат Захарьин против, Овин против, Яков Короб против! Ищо не всех и назвал…
— Судная грамота изменена в вашу пользу!
— Дак ее Московской князь менял! — раздались сразу несколько голосов.
— А земли отберут?
Ефим исподлобья глядел на Селезнева.
— По землям решать, как Тучин сказал, дак и мы согласны! А только чтоб в суде наших не утесняли!
— И в Совете надоть нашим быть! — подхватил Роман Толстой.
— Про Совет погоди! — остановил его Ефим. — Может, нам и свой совет нужен, от житьих, об этом сейчас все одно не сговорим!
— Ладно, пущай плотничана про себя скажут!
Григорий Берденев, сын плотницкого тысяцкого, пожал плечами:
— Уже говорено! Присягать надоть!
— Житьи пусть говорят!
— Мы — тож!
— Мы — как Арзубьев!
— Киприян кого хошь уговорит.
— Только и про то, что Ефим молвил, помнить надоть!
— Григорий Киприяныч, ты в одно с отцом?
— Я и с Ефимом Ревшиным в одно! Ну, однако, батя с Марфой Ивановной вместях думали. А наши земли тоже на Двины.
— Что Славна скажет?
Олферий Иваныч решительно выступил вперед. У зятя Борецкого был такой же, как у родителя, Немира, задиристый норов и тот же крутой лоб, толкачом, и нос отцов, большой и горбатый.
— О чем спорим? Сто лет воюем с Москвой! Пора уразуметь, кто нам главный ворог!
Но взгляды оборотились на Своеземцева. От него, а не от Олферия, зависело сейчас, что решит Славна.
Он стоял бледный, и в голове проносилось: «Да минет меня чаша сия!»
Почему нет отца? Такого важного, уже не от мира сего, в последние годы, когда он постригся и стал иноком Варлаамом у себя, в Важском монастыре…
И все-таки близкого, родного, кого можно было спросить в трудный час! Со дня смерти отца скоро год, а все непривычно без него, и теперь, теперь!
Так он нужен в этот час, в этот миг! «Отче, просвети меня!»
— Я вместе с вами… — сказал Иван тихо, одними губами.
Стали опрашивать пруссов — бояр с Прусской улицы и с Чудинцевой: от Загородья и Людина конца. Мнения опять разошлись, кто-то предложил жеребьи.
— Нет, други! — возразил Селезнев. — Дело такое всем надо решать и уж вместе быть до конца! За каждой вашей головой, господа посадники, сто голов житьих да тысяча черного народа!
— Ты, Юрий, за мать ответишь?
Красавец прищурился:
— Она сама за себя ответит! Уговора не было, за стариков решать. Я как все.
Опять стали обсуждать ряд с Казимиром. Заметно было, что владельцы двинских земель соглашались охотнее тех, чьи владения лежали близ и южнее Новгорода: в Деревской волости, в Бежецкой, Ржевской и Яжелбицкой сотнях, в Заборовье или под Торжком. Еще и по родителям разделились. Младшие Грузы, сыновья Офонаса и Кузьмы, вовсе не спорили. Семен, племянник Александра Самсонова, колебался больше всех. Долго перекорялись Телятевы, выясняя, как и что постановлено с королем Казимиром.
Борецкий с Селезневым знали, что делали, когда собирали одну боярскую молодежь. Здесь решать приходилось самим — уже не спрячешься за широкую спину родителя, не увильнешь под мнение старших.
И когда наконец решили, то по древнему, полузабытому обычаю вынесли меч и на обнаженном клинке принесли клятву — стоять заедино.
И словно повзрослели все после принятого решения.