Официантка ставит на стол графин, показывает на пустую тарелку.
– Можно забрать?
– Да, забирайте. И принесите еще нам порцию крылышек, – говорит Миха.
* * *
Из киоска «Гриль» идет запах жареной курицы. Таксисты – частники топчутся у своих машин. Светится желтая «М» «Макдоналдса». Вывеска салона «Евросеть» моргает синим.
Девушка в белой короткой юбке переминается с ноги на ногу. На ее загорелые ноги смотрит парень в расстегнутой рубахе.
Под навесом остановки сидят два тинэйджера в черных майках «Кипелов». У одного – магнитофон. Он нажимает кнопку. Играет металлическая хрень: «Ария» или «Кипелов», я не разбираюсь.
Я подхожу к тинэйджерам.
– Я извиняюсь, ребята, а можно сделать потише?
Тинэйджеры глядят на меня. У одного – тонкие усики над губой и прыщи с белыми гнойниками, второй – смуглый, похож на Киану Ривза. Разглядывая меня – пьяного, невысокого, худого – парни решают: дернуться или нет. Преимущество в силе – у них, но вокруг много народу. Вдруг кто‑то вступится за меня? Тогда можно вернуться домой без «мафона» и с разбитыми мордами. Тинэйджеры выбирают мирный вариант.
– Ну, у нас вообще‑то негромко, – гнусавит прыщавый.
Второй молча убирает звук.
– Спасибо, ребята. А можно задать вам один вопрос?
– Задавайте.
Меня редко называют на «вы» – только преподы в институте.
– Вы эту музыку слушаете потому, что вам нравится? Или потому, что друзья ее слушают? Не в обиду, мне интересно…
– В общем, нравится, – отвечает прыщавый.
Подъезжает семьдесят первый троллейбус. Чуваки заходят в заднюю дверь, я – в среднюю, прохожу вперед и сажусь перед кабиной водителя. Троллейбус трогается. Мимо окон движется зелень и серый забор. На задней площадке металлисты врубают музыку громко. Тупой пафосный голос поет:
Интересно, можно ли петь этот бред всерьез? Наверно, нельзя. Тогда чем это лучше, чем песни про «зайку» и прочая попсовая муть?
* * *
Мама сидит на кухне, пьет чай. Работает радио – «Эхо Москвы». Она всегда слушает «Эхо». Раньше, до Америки, я слушал «Наше радио», а теперь не слушаю никакое – только кассеты и диски.
Я говорю:
– Привет.
Мама поворачивается.
– Привет. Как дела?
– Так, нормально. Встретились с Михой, выпили пива. А у тебя?
– Как всегда – ничего хорошего. Что может быть хорошего на работе? Скорей бы пенсия…
– Ты это серьезно?
– Серьезнее некуда.
Скрипучий голос по радио говорит:
– …Угроза распада России реальна, хоть многие в это и не верят. Я готов привести аргументы и убедительно доказать, что в течение нескольких лет Сибирь и Дальний Восток совершенно беспрепятственно отделятся…
– Кто это говорит? – спрашиваю я.
– Не знаю. Какой‑то эксперт.
– Бред какой‑то он гонит.
– Ну, почему бред? Я не в первый раз это слышу уже.
– Ну и я не в первый. Пусть хоть сто человек повторят – все равно, это бред.
– Не надо быть таким категоричным.
– Хорошо. Не буду.
Я подхожу к маме, наклоняюсь. Она целует меня в щеку.
– От тебя пахнет спиртным.
– Я и говорю – выпили с Михой пива.
* * *
Синяя «семерка» отца тормозит. Я открываю заднюю дверь, сажусь рядом с Верой, говорю:
– Привет.
Вера молча кивает. Отец говорит:
– Привет, Саня. Как поживаешь?
– Нормально. Лето еще не кончилось, погода хорошая…
– Да, последние, наверно, теплые деньки в этом году…
У Веры – новая прическа: волосы пострижены очень коротко, а сзади, чуть ниже макушки, оставлена прядь – она покрашена в синий цвет.
– Чем сейчас занимаешься? – спрашивает отец. – Я имею в виду, на каникулах?
– Ничем, можно сказать. Отдыхаю. Беру уроки гитары.
– Решил заняться музыкой?
– Ну, не очень серьезно, но… Почему бы не попробовать?
– Да, когда тебе двадцать один, надо пробовать все. Не отказываться ни от чего, а то будет поздно… Я это понял, когда мне уже было тридцать. Многое упустил в своей жизни…
Машина выезжает на кольцевую. Мелькают рекламные щиты, большие магазины.
Вера слушает свой mp3–плеер, не обращая внимания на нас. Я рассматриваю отца. Много седых волос, перхоть на воротнике джинсовки, глубокие морщины на шее. Ему сорок шесть, на пять лет старше мамы. После развода с мамой – мне тогда было семь лет – он долго пытался кого‑то найти. Жил по нескольку месяцев с разными женщинами. Четыре года назад он женился на Вериной матери – Алле.
Отец закрывает ворота дачи. Вера ключом отпирает дом, мы заходим. Внутренность дачи набита всякой восточной дребеденью – китайскими фонариками, амулетами, фэн – шуи, картинками. Около года назад у Аллы съехала крыша на почве восточной философии. Раз в несколько месяцев она уезжает на какие‑то семинары, время от времени приводит домой стремных персонажей, которые живут у них по нескольку дней или даже недель. Отец вяло пытается с этим бороться, а Вера реагирует спокойно.
Я и Вера идем на речку. Отец остался полоть помидоры. Вера не работает на участке из принципа, а меня он никогда не просит. Алла появляется на даче нечасто – все свободное время отдает своему увлечению.
Навстречу нам – два чувака лет по двадцать, тащат третьего, пьяного. Все трое рассматривают Веру – она в кедах и черном коротком платье. Вера не реагирует.
Я говорю:
– Как тебе моя идея – собрать группу и играть панк – рок?
Вера молчит.
– Ты же барабанила в какой‑то команде… Может, остались контакты… Мне нужно собирать состав.
– Это было три года назад. Группа называлась «Отец народов». Но мы разосрались, причем очень сильно. И никаких координат не осталось.
– Ну, может, еще кого знаешь…
– Только электронщиков и диджеев. С панками и говно – рокерами я вообще не общаюсь. А зачем тебе это надо?
– Чтобы не давать объявление, а так…
– Нет, не это. Зачем тебе музыка, панк? Ведь это все – лажа. Пусть «тины» в это играют. Какой может быть панк в две тысячи четвертом году?
– А почему нет? В Америке его – сколько хочешь.
– Мало ли, что в Америке? Сам знаешь, здесь не Америка.
– Ну и что? Хочу собрать группу – и все.
– Валяй, мое дело объяснить тебе ситуацию. Ты уже, как бы, старый. Двадцать два года почти, а нигде еще не играл. Группы собирают в пятнадцать, в шестнадцать лет.
– Ну и пусть.
Мы выходим на берег озера. У машин тусуются компании. Пищат дети. Гавкает чья‑то собака. Вера стягивает через голову платье.
* * *
Я познакомился с Верой после десятого класса, летом. Отец уже жил с Аллой, а поженились они той же осенью. Вера старше меня на два года. Поступала в ГИТИС, провалилась, закончила филфак МГУ, работала в клубах официанткой, в книжном магазине продавцом, занималась фотографией – несколько снимков попали на выставку.
В первый же вечер мы трахнулись. Вера решила, что это прикольно: трахнуться со сводным братом, а я не возражал. Сразу же после секса она объяснила мне жестко, что такого у нас больше не будет, что это был «символический акт». В следующий раз она угостила меня ЛСД. Мы на двоих съели «марку».
Это был выходной, отец с Аллой торчали на даче. Вера разрезала «марку» маникюрными ножницами, дала мне половину и сказала положить ее под язык и ждать, пока растворится. Моя половинка растворилась минут через пять. У Веры была с кем‑то встреча, и мы сели в автобус, чтобы ехать к метро. Я не чувствовал ничего, только легкое отупение и заторможенность. Пассажиры смотрели на нас как‑то странно – как на пьяных или шизанутых.
Я спросил у Веры:
– Ты, конечно, извини за вопрос, но мне любопытно… Мой отец к тебе не пробовал приставать?