Вы спросите, что я имею в виду под благочестием. Оно означает предаваться размышлению, и не думайте, что я держусь по этому поводу иного мнения, чем тот, кто именовал благочестие поклонением и служением Богу; никоим образом! И если Вы поразмыслите над этим, то увидите, что мои слова, по крайней мере, отчасти, имеют тот же смысл, что и его. И действительно, что более подобает в служении Богу, чем то, к чему Сам Бог увещевает нас устами псалмопевца: «Пребывайте в святом отдохновении и познавайте, что Я – истинный Бог» (Пс 46 (45), 11). Вот самая главная роль размышления. Впрочем, разве есть что-либо более благое для всех, чем то, что, посредством некоего спасительного предвосхищения, берет на себя роль самого делания, каким-то образом совершая и заранее устрояя все то, что предстоит сделать впоследствии? Однако нужно следовать этому пути, если мы не хотим, чтобы вещи, которые могут быть чрезвычайно полезны, при условии, что совершены с предусмотрительностью и благоразумием, не стали вредны и пагубны, будучи сделаны с поспешностью. В этом, если у Вас остались еще кое-какие воспоминания, Вы весьма часто будете убеждаться сами при решении дел, которые поступают в Ваш суд, а также важных вопросов, разрешение которых находится в Вашем ведении.
Первый плод размышления – очищение его собственного источника, то есть души, в которой оно совершается. Затем оно приводит в порядок чувства, направляет поступки, умеряет крайности, сообразует нрав, побуждает к жизни порядочной и честной; наконец, дает знание вещей Божественных и человеческих. Благодаря ему хаос уступает место порядку. Оно сближает расходящееся и собирает рассеянное, проникает в тайное, усердно ищет истину, исследует то, что имеет лишь ее видимость, и разоблачает ложь и фальшь. Оно заранее устрояет и выверяет все, что предстоит сделать, и возвращается к уже сделанному, дабы в душе не осталось ничего неисправного или нуждающегося в исправлении. Наконец, в процветании оно прозревает оборотную сторону, а в [нужде] словно бы и не чувствует ее. Эти два следствия – плоды силы и благоразумия.
Глава 8
О том, что благочестие и созерцание порождают единство и созвучие четырех основных добродетелей
9. Здесь время сказать о сладостном созвучии добродетелей и о связи, какою они соединены и соподчинены друг другу. Мы только что видели, что благоразумие – мать силы и что всякое решение, не исходящее от благоразумия, следует относить на счет безрассудства, а не силы. К тому же благоразумие, сделавшись арбитром между чувственными удовольствиями и жизненными потребностями, держит их в разумных пределах, убавляя от первых излишнее и прибавляя вторым недостающее, и тем самым производит на свет третью добродетель – умеренность. Ведь размышление видит неумеренность как в упрямом отказе от необходимого, так и в готовности принять излишнее; ибо эта добродетель состоит не только в том, чтобы урезать лишнее, но и в том, чтобы предоставить необходимое. Это чувство Апостол не только хвалит, но и говорит о нем как о своем собственном, когда советует заботиться о своей плоти, не угождая при этом своим прихотям. Ведь говоря: «Попечение о плоти не превращайте в похоти» (Рим 13, 14), он осуждает излишества, но не отвергает необходимого. Итак, умеренность можно было бы определить как добродетель, которая держится необходимого, следуя слову философа: ничего лишнего.
10. Наконец, что касается справедливости, еще одной из четырех добродетелей, то разве не очевидно, что размышление готовит ей путь в душе [человека]? Ведь для того, чтобы наш ум обрел меру справедливости, нужно, чтобы он погрузился в себя; а мера эта – в том, чтобы не делать другим того, чего мы бы не желали себе, и, напротив, поступать с ближними так, как мы желали бы, чтобы они поступали с нами. В этом вся справедливость.
Однако справедливость никогда не бывает одна: заметьте, в какой тесной связи и в каком гармоничном единстве она находится с благоразумием и крепостью, о коих мы говорили выше. Если справедливость состоит отчасти в том, чтобы не делать другим того, чего мы не желаем себе, а достигает полноты в исполнении слова Божественного Учителя: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф 7, 12), то ясно, что это невозможно, если сама воля, которая дана нам в обоих случаях за правило, сама не научится следовать правилу настолько, чтобы не вожделеть лишнего и не отвергать необходимое; а ведь умеренность как раз в этом и состоит.
Наконец, сама справедливость, чтобы не перестать быть собою, не должна удаляться от меры, которую предписывает ей умеренность, говоря устами Мудреца: «Не будьте справедливее, чем нужно» (ср. Еккл 7, 17). Тем самым она словно дает понять, что справедливость не заслуживает своего имени, когда ее правилом более не является умеренность. Более того: самая мудрость подчиняется узде умеренности, ибо святой Павел со своей мудростью, данной ему свыше, говорит: «Не будьте мудрее, чем следует, но будьте мудры с воздержанием» (ср. Рим 12, 3). С другой стороны, Господь в Евангелии учит нас, что умеренность, в свою очередь, нуждается в праведности, когда Он осуждает воздержание тех, кто постится лишь для того, чтобы показать себя перед людьми (см. Мф 6, 16). Воздержания у таковых было довольно, ибо они лишали себя пищи, но справедливости недоставало, ибо они желали своим постом угодить не Богу, а людям.
Наконец, как быть справедливым и умеренным без крепости, если очевидно, что нужна сила, притом незаурядная, чтобы уметь удержать свои желания и нежелания в узких границах между излишним и недостающим, так, чтобы и воля держалась этой точно определенной, единственной, строго неизменной середины, одинаково удаленной от всякой крайности, ясно установленной, такой, как предполагает самое понятие добродетели?
11. Так прошу Вас, скажите мне, если сможете, к какой из этих трех основных добродетелей Вы отнесете эту середину, столь тесно касающуюся их всех, что ее можно счесть свойством каждой из них: ведь разве не в золотой середине состоит добродетель, разве нельзя сказать, что эта середина и есть самая добродетель? Однако если бы было так, то не существовало бы нескольких добродетелей, а все они составляли бы одну-единственную. Так что не лучше ли сказать, что, поскольку нет добродетели вне этой середины, то последняя есть как бы сущность и душа всех добродетелей; ибо она столь сильно сближает их между собой, что они как бы образуют единое целое. В таком случае мы еще более склонны полагать, что так и есть, что [добродетели] не просто причастны золотой середине в определенной степени, но обладают ею полностью каждая [добродетель] по отдельности. В самом деле, что более присуще справедливости, чем эта золотая середина, о которой мы говорим? Она не может от нее удалиться, не перестав воздавать каждому то, что должно, а ведь именно в этом она и состоит. То же самое я могу сказать об умеренности (temperatio), ибо очевидно, что она названа так потому, что заключается в определенном темпераменте (temperamentum). Что касается крепости, то и тут невозможно отрицать: она проявляется в том, чтобы устранять пороки, посягающие на золотую середину и всяким образом нарушающие ее; именно крепость ее защищает и делает фундаментом добра и престолом добродетели. Стало быть, справедливости, крепости и умеренности свойственно держаться золотой середины, а различает их то, каким образом каждая из них ее сохраняет: справедливость поддерживает и питает волю; крепость определяет, как она действует, и только умеренность делает возможным обладание ею, а также ее использование. Теперь мне осталось только сказать, что благоразумие также не чуждо этому восхитительному союзу добродетелей. Разве не оно первым открывает и распознает эту золотую середину, когда понятие о ней, по нашему нерадению, стирается в душе, вытесняется ревнивым самовластием порока в густой мрак, который тот влечет за собою? Потому-то мало кто из людей способен ее распознать, а стало быть, весьма мало тех, чей удел – благоразумие. Итак, справедливости свойственно искать этой середины, крепости – овладевать ею, а умеренности – сохранять ее. Я вовсе не собирался рассуждать о добродетели, а только хотел показать, как важно усердное размышление, ибо благодаря ему мы познаем эти и другие подобные истины. Разве провести всю жизнь, не занимаясь деланием столь богоугодным и душеполезным, не значит потратить ее напрасно?