— Да рано вроде.
— В самый раз.
Кто-то говорил очередной тост, а Аверин выпил с Милой на брудершафт.
Гости тоже причастились.
— Нет, ну кто догадался купить такие маслины? — вновь забубнил Сергей. — Хорошо-о.
Потом опять пошли тосты. Пили, ели, славили женщин, родителей виновницы торжества, родителей всех присутствующих. Через некоторое время кое-кто начал выпадать из седла, и вот уже первая голова ткнулась со стуком о стол. Зазвучала музыка, и гости пустились в пляс. Мила вытащила Аверина. Танцевал он не очень хорошо. Мила прижималась к нему всем телом, и это вызывало сладостное чувство. Он был не пьян — не собирался надираться. Поймал на себе негодующий взор хозяйки и слегка пожал плечами — мол, куда денешься, прирожденная интеллигентность не позволяет выбросить блондинку за борт.
Потом гости начали кучковаться, и Мила заявила:
— Пошли знакомиться. В твоей шахте ты и представить не мог, что попадешь в отпадный бомонд Москвы.
Рядом с бородатым бывшим мужем Светы франтоватый лысоватый мужчина, выглядевший по-мальчишески легкомысленно, хотя на деле прожил минимум лет сорок, с обаянием бормашины жужжал:
— Ах, а помните эти строки Мандельштама:
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придет?
— Помню, — кивал бородач, хотя по его виду было понятно, что ничего он не помнит.
Блондинка представила Аверина любителю Мандельштама.
— Фима, это Вячеслав. Он шахтер.
— Я тоже шахтер. Добываю словесную руду, — улыбнулся томно Фима.
— Он критик, — сказала Мила, — и работает со Светкой в газете. Пишет всякую муру.
— Мила, как ты можешь? — возмутился критик.
— Лицемер, — вздохнула Мила.
— Вы действительно шахтер? — с видимой скукой осведомился критик.
— По секрету? — пригнулся к нему Аверин. — Конечно, нет.
— И кто же вы?
— Я хранитель фондов общества «Память».
Критик вытаращил глаза, а Мила потащила Аверина дальше. В него вселился какой-то веселый бес.
— А это большой человек, — сказала Мила. — Депутат… Зуб даю — он долдонит вон тому скучному зануде, нашему ответственному секретарю, какую-нибудь чепуху про политику. Вспоминает свое героическое прошлое. Как боролся с КГБ. Хочешь послушать?
Аверин издал неопределенный звук.
— Пошли-пошли.
Худосочный бородач держал за пуговицу двухметрового амбала и вещал:
— Пропавшие сбережения, кризис, смертность, преступность — все это сущая безделица, не такая большая плата за избавление от того кошмара, в котором мы жили семьдесят лет.
Ответсек кивал. Ему хотелось прорваться к горячительным напиткам, но депутат его не собирался туда отпускать. Он впился в журналиста мертвой хваткой.
— Государство — монстр. Государство — убийца. Государство, перемалывающее своих подданных. Всю историю на Руси народ жил в рабстве. Всю историю русских пороли — царь Иоанн Грозный, император Петр I. Нас приучили жить рабами. Нужно ломать все в русских. Весь менталитет. Переписывать заново все в сознании — чувства, воспитание, мысли. Нужно избавляться от гирь рабской памяти предков. И пусть часть погибнет. Это плата за избавление от рабства. За цивилизацию. Из феодализма в капитализм еще никто не перешагнул без жертв.
— Да, конечно, — протянул ответственный секретарь.
Мимо проскочил Сергей с маслиной в зубах. Он держал под руку полную женщину и вещал о том, какие маслины лучше.
— Я имею право на эти слова. Они выстраданы, — вздохнул депутат. — Эта страна погубила Сахарова, Вавилова. Эти садисты из КГБ — за что они мучали меня? За то, что я думал иначе, чем другие.
— Вилен Митрофанович, — решила вмешаться Мила, подводя Аверина к депутату. — Разрешите представить. Это Владислав.