Что-то зашуршало в стороне, и, повернувшись, я заметил негодяя, перескочившего от камня к камню. Я соскочил с коня и, схватив лук султана, вырвал из его колчана черную сельджукскую стрелу. Убийца выстрелил, но попал в бедро моего коня, который дернулся и едва не сшиб меня. Но в следующий миг стрела с черным оперением уже достала плечо негодяя, а другая, пущенная вдогонку первой, приколола мерзавца насмерть.
Когда я повернулся к султану, он уже успел испустить последний вздох и теперь широко раскрытыми глазами глядел в небесный простор. Его конь тыкался теплыми ноздрями в щеки своего повелителя, словно хотел согреть остывающую плоть.
— О Всемогущий! — взмолился я. — Неужели Ты никогда не даруешь мне истинной свободы?!
Пока я в отчаянии допрашивал Всемилостивого и Всемогущего, ко мне с тыла приближался угрожающий топот и в спину неслись злобные крики. Мой конь был ранен, сесть на султанского коня я бы себе не позволил и при всем том вовсе никуда не собирался бежать.
Гулямы, верно, порубили бы меня саблями, как баранью ляжку для плова, если бы их не остановил старший серхенг.
— Стойте! — крикнул он. — Нечестивый убийца нашего повелителя должен быть казнен позорной казнью на глазах жителей Коньи!
Мне оставалось только смолчать и прийти к заключению, что охота, по всей видимости, завершена.
В славную столицу Румского царства я возвращался в сопровождении огромной свиты. Только веревки, прикрутившие мои руки к бокам, можно было рассматривать со стороны как знак, отличавший меня от новоиспеченного султана.
Дяди я больше не увидел ни на дворцовой площади, ни в саду, ни в самом дворце. Он не спустился ко мне и в темницу, не встретился и на следующее утро, когда меня вели через сад к дворцовым воротам. Прислушиваясь в последний раз к журчанию родника, я подумал, что счет султанов в дядиной копилке наконец окончен.
Страх и радость поделили царство моего сердца безо всякой войны между собой. Было, чего страшиться, ведь истекал последний час моей, хотя и непонятной, но все-таки собственной жизни, в которой я запомнил и прекрасные небеса, и роскошные блюда, и журчание родника, и, наконец, жгучие глаза Черной Молнии. С другой стороны, было, чему радоваться: мне казалось, что я собственным усилием в неравной борьбе с демоническими силами обрел свою главную ценность жизни под небесами: свободу. Если бы теперь и явился какой-нибудь тайный господин, чтобы произнести ненавистное мне имя, то чего бы добился он от связанного по рукам слуги, ведь даже маленький, невесомый кинжал тоже сорвали с моего предплечья и упрятали от меня, по всей видимости дальше самой острой сабли. Я с радостью расстался с ним, а заодно и с Великим Мстителем, теперь представлявшимся мне некой грозовой тучей, висевшей в недоступной дали, за грядами гор. Я решил присвоить себе имя сам, с последним вздохом, но, хотя до ворот оставались считанные шаги, я все не мог припомнить какое-нибудь имя, подходящее для такого важного дня.
Страх, однако, захватил еще половину удела, доставшегося радости, когда глазам моим открылась наполненная жителями Коньи дворцовая площадь и возвышавшееся над россыпями голов орудие казни. На широком деревянном помосте были возведены еще одни неприхотливые ворота, состоявшие из трех бревен, то есть — двух крепких косяков и одной верхней перекладины. С перекладины вниз, до высоты человеческого роста, свисала толстая веревка, кончавшаяся сеткой с крупными ячеями, а на косяках, примерно на высоте плеч, болтались ремни из темной кожи. Эти райские врата стерег грозный привратник, огромный эфиоп, каждая из грудных мышц которого едва ли не превосходила размером лошадиный круп.