По вечерам и на рассвете тростники шуршали, встревоженные ветром, и мне приходилось засыпать под этот тревожный шепот, гадая о подробностях девяти десятков лет, которые старик-дервиш скрывал всю дорогу, оправдываясь то часом для какого-то особого созерцания, то моей собственной неготовностью «почувствовать действие последних капель лекарства». Мне оставалось пока лишь гадать самому о себе: какой важной подробностью мог оказаться я сам на дне этого столетия, похожего на сон заключенного в сосуд джинна.
Однажды поутру я увидел на легких облаках удивительный мираж: впереди над дорогой парил прекрасный зеленый оазис с темно-синим озером посредине. Эта картина, однако, не вызвала ни у кого из кочевников восторга или благоговения.
— Миражи обычны на этой дороге, — сказал мне дервиш. — Ты видишь саму Конью, и, когда она покажется наяву, ты сам поймешь, почему она так похожа на озеро.
Минул еще один день, а утром следующего рассветный ветерок принес восхитительные ароматы яблочных садов и роз. Вскоре навстречу нам действительно потянулись сады и виноградники, которые после скуки и безжизненности пустыни выглядели настоящими райскими кущами.
За одним из пологих холмов, сплошь увитых венками из виноградной лозы, открылось пестрое и бесчисленное стадо палаток и шатров, и оттуда донесся неумолчный шум человеческой суеты.
Дорога перед нами раздваивалась, и наши возницы стали заворачивать вправо, к этому неугомонному стойбищу. Здесь, на распутье, дервиш сошел на землю, оперся на свой посох и коротко поклонился всему каравану.
— Наш путь остается прямым, — сказал он мне, и мы двинулись по направлению к возвышавшейся вдали, над садами, крепостной стене.
Когда до городских ворот, расположенных между высоких башен и сверкавших железными поясами обивки, оставалось не более сотни шагов, старик присел на большой плоский камень и стал беззвучно молиться.
— Делай тоже самое или делай вид, — внезапно услышал я его недовольный голос и тоже закрыл глаза.
Мимо нас долго двигались из городских ворот стада волов, коз, овец.
Прошло немного времени, и к мерному топоту скотины, тяжелой поступи и торопливому цоканью, примешался чужой звук: перестук копыт крепких, но легких. Заперев по велению дервиша глаза, я мог получить важные вести только от ушей и носа. Стараясь не сопеть, я потянул сгустившийся от животных сил эфир и как будто различил остановившегося поблизости коня. В следующий миг прямо над нами раздался молодой голос, выражавший крайнее почтение.
— Учитель! — негромко, но с горячим благоговением произнес он. — Я пришел исполнить твою волю.
— Ныне и в ближайшем будущем, Ибрагим, твоя дорога, по воле Аллаха, может гордиться своей протяженностью, — проговорил дервиш.
— Слушаю и повинуюсь, Учитель, — торопливо проговорил некий Ибрагим, и по резкому шороху я догадался, что он пал к ногам старца.
— Вот послание к благословенному шейху Якубу аль-Муалю, — раздались слова дервиша, произнесенные ясно и неторопливо, словно предназначались они по меньшей мере для двух или для трех слушателей. — Передай по пути еще два слова своими собственными устами. Вот они: «Он пришел».
Спустя несколько мгновений топот коня растворился в движении покорных пастухам стад, и я осмелился напомнить о себе терпеливым вздохом.
— Твоя молитва была весьма прилежной, — без всякого лукавства оценил мои старания дервиш. — Пришедшие вести просят нас поторопиться.
Я открыл глаза и прищурился: утро разгоралось чистым золотом Востока, Всемогущий Создатель раскинул над моей головой лазоревый шатер небес, а на земной тверди прямо передо мной лежала теперь большая, блестевшая темным глянцем свежести, коровья лепешка.
— Если мне не изменяют глаза, некий вестник пользуется довольно редкой породой лошадей, — сказал я дервишу.
— Кое-что вернее помнить по слуху, кое-что по запаху и только на худой конец — по внешнему виду, — пробормотал дервиш, поднимаясь на ноги. — Пойдем. Теперь улицы свободны.