Неизвестно откуда, но только прочь от какой-то беды, и неизвестно куда везла Иоланда своего сына, сопровождаемая тремя или четырьмя слугами. Дорога была очень долгой, и отец помнил, что Иоланда часто прикладывала к его губам серебряный крестик. Вероятно, он спас их жизни, но не избавил от злоключений.
Однажды их крохотный караван был окружен сарацинами. Они схватили под уздцы коней, повернули повозку в сторону от дороги и помчали так быстро, что повозка трещала и подскакивала на неровностях, отчего отец не один раз прикусил язык. Иоланда прижимала его к себе и обливала слезами.
Хуже, однако, не стало. В памяти отца остались просторные шатры, прохлада родников и какие-то замечательные сладости, от которых пальцы слипались так, что приходилось весь день напролет облизывать их языком. Приходили по двое воины в белых одеждах и с очень широкими саблями на поясах. Отцу дали подержать такую саблю, и он не смог оторвать ее конец от земли. Воины же громко смеялись и пребольно щелкали его пальцами по затылку. Они надолго уводили мать Жиля. Она потом возвращалась грустная, и Жиль этих часов не любил, потому что мать привлекала его к себе и так подолгу целовала его и гладила по голове, что становилось невмоготу.
Такая жизнь продолжалась довольно долгое время, пока вдруг за покровами шатра не начался очень громкий шум. Отец слышал истошные крики, звон оружия и беготню. Потом вдруг знакомые воины ввалились в шатер и рухнули на ковры. У обоих в спинах торчали кинжалы с золотыми рукоятками. Иоланда дико вскрикнула и закрыла собой сына, а он все пытался вырваться из ее рук, чтобы посмотреть, что же будет дальше.
А дальше было вот что. В шатер вошли какие-то люди, тоже сарацины, со злыми и страшными лицами, однако ими предводительствовал ветхий годами старичок с белой бородой и веселыми глазами. Первым делом он подмигнул Жилю и пропел петухом. Потом он приложил руку к сердцу, вежливо поклонился Иоланде и пригласил их выйти из шатра. Они вышли и больше никогда в него не заходили.
Наружи, как рассказывал отец не без усмешки, битва уже подходила к концу. Одни сарацины продолжали убивать других сарацинов, и мертвых, а потому уже не опасных для христиан, валялось кругом видимо-невидимо. Шатры были подожжены и ярко горели, а потом дым, поднимавшийся над этим местом, еще целый день был виден с дороги.
Иоланду и ее сына снова погрузили в крытую повозку, по признанию отца более роскошную, чем они имели вначале, и вновь, как я сказал, началась скучная и безжизненная дорога, длившаяся несчетные дни и прерывавшаяся на бессчетные ночи.
Однажды поутру мой отец Жиль увидел, что коричневая земля вот-вот кончится и начнется очень красивая, голубая и ровная. Понятно, что он увидел море. На голубой стороне стояла новая повозка, у которой еще не было колес, и выяснилось вскоре, что их не нужно вовсе. На повозке развевалось огромное белое знамя с алым крестом посредине. Жиль узнал потом, что оно такое огромное для того, чтобы ловить и не пускать ветер, который будет толкать его вперед вместе с повозкой.
На берегу стояли люди в других одеждах и другого вида. Сарацины долго переговаривались с ними, и новые люди не понравились Жилю, потому что присматривались к нему и матери очень сердито. Жилю вовсе не хотелось, чтобы они забрали их на свою повозку, которая должна была поплыть по воде, но, увы, судьба вовсе не собиралась исполнять желания моего отца.
Иоланду и ее сына погрузили на корабль, принадлежавший тамплиерам, он отплыл от берега, и сарацины вскоре сделались вдали не больше муравьев. Франки очень всполошились, а мой будущий отец вовсе не удивился, когда с берега донесся петушиный крик.