— Когда ты получил известие обо мне, дорогой Лев? — с изумлением переспросил рыцарь Эд.
— Неделю назад, — ответил великий кефал. — Тебя что-то удивляет?
— И с какой стороны света пришло оно? — задал еще один вопрос Эд де Морей.
— Прямо из Трапезунда, — был ответ. — С императорской печатью. Алые чернила. Без сомнения, писано в Большой консистории.
— Признаюсь, что удивлен, — не стал таиться комтур. — Обстоятельства позволяют мне предположить, что некто сидит на вершине самой высокой горы и наблюдает оттуда за каждым моим шагом.
Лев Кавасит бросил на меня короткий, внимательный взгляд и усмехнулся, явно пытаясь на время отогнать от себя всякие подозрения и загадки.
— Но ведь так оно и есть на самом деле, мой Ахиллес, — с несколько натянутой улыбкой проговорил он. — Поверь мне, старику. Я сижу в этом дупле, как сыч, и только изредка оглядываюсь по сторонам, однако и мне становится известным многое такое, что даже до дворца доходит через год или больше того. Но ведь и я не главный соглядатай в этом хитроумно устроенном мире, и сижу я, как видишь, не на самой высокой горе.
— Верно, — кивнул рыцарь Эд. — Но, говорят, богу Пану было известно в глухой чаще больше, чем его повелителям на Олимпе.
Лев Кавасит вновь захохотал, распугав огонь факелов и пустив обвалы по далеким ущельям, и широким жестом пригласил нас в ворота своего дома.
— Оставим эти важные разговоры для последней свечи, — сказал он. — А пока предадимся истинному наслаждению дружеской встречи. Поверь, славный мой друг Эд де Морей, этот день — больший подарок для меня, нежели перстень и поцелуй василевса. Я знаю из полученного письма, что ты сопровождаешь некого сановного посланника. Не этот ли скромный молодой человек с благородной осанкой и глазами, в коих я вижу неугасимое пламя доблести знатного рода, является таковым? Тогда нет тебе прощения за твою медлительность, комтур рыцарей Храма. Скорей представь меня ему.
Я вновь узнал о всех чинах и достоинствах наместника Халдии, а после того, как он учтиво и не роняя чести своего преклонного возраста опустил голову, услышал много нового и любопытного о себе самом. Оказалось, что я должен называться в этих краях неким Робером де Форе, выходцем из династии рыцарей Кипра.
— Робер — славное имя, — говорил наместник Халдии, близоруко присматриваясь ко мне и стараясь встать передо мной так, чтобы не загораживать собой света. — Ваши черты мне кажутся знакомыми, сир Робер. Однако здесь властвует ночь. Давайте же поторопимся туда, где для добрых друзей припасено много огня, тепла и вина. И какого вина, мой дорогой Патрокл! — воскликнул он, обратившись уже к рыцарю Эду. — Ведь я помню: твое любимое — апулийское, трехлетней выдержки. Верно?
— Святые исповедники! — с жаром воскликнул рыцарь Эд. — Ты все помнишь, Лев, царь зверей и гор!
— Я достал апулийское, для нашей встречи, — важно похвалился хозяин Киганы.
— У меня слезы подступают к горлу, — хрипло проговорил рыцарь Эд. — Если что и стоит ценить в этой жизни, так только старую дружбу.
Так, еще перед воротами горной цитадели отступил от нас зябкий и болезнетворный туман. Старые приятели, состязаясь в красноречии, еще долго препирались, кому первому следует ступить за порог, а потом, миновав крохотный дворик, двинулись вверх по крутой лестнице, хваля друг друга и не забывая о моих достоинствах, которых с каждой ступенью становилось все больше и больше, а моя родовитость как бы поднималась вместе со мной все выше и выше.
Наконец мы достигли двери, украшенной львиным оскалом. Настенный светильник почти оживлял зверя оливковым пламенем, так что глаза и клыки бронзового хищника грозно сверкали.