Владимир не успел еще сказать себе, что хозяин его изменился весь в движеньях, в речи с минуты, когда зажегся светильник. Еще не успел удивиться упоминанью о греческих пирах. Золото на вятицкой груди его поразило и открыло глаза.
Велика ли заслуга удивить юношу! Сняв через голову длинную цепочку, Приселко предложил Владимиру поглядеть на особенную вещь. Как видно, золото отливалось в форму. Массивный овал с крепким ушком был толщиной в четверть пальца, шириной — в три пальца, а длиной — в шесть. С одной стороны был выпуклый крест, над ним детская головка с крылышками — ангел, по кругу русская надпись: «Боже, защити душу и тело раба твоего Алексея». С другой стороны — в пояс обнаженное женское тело, над красивым лицом вместо волос извиваются змеи и надпись: «Ум, совесть и сердце оберегая от зла, побеждает змея змеями же и молнию — молнией».
— Талисман мне по заказу сереброкузнецы сделали в Афинах, — сказал Приселко. — Слыхал, такой город есть в Греции? — Владимир кивнул. — Я много ходил по свету, — продолжал Приселко. — Знавал отца полоцкого князя Всеслава и его самого. Знал меня и твой дед Ярослав. В Константинополе служил базилевсу в избранной дружине его. Плавал по морям. Умею биться любым оружием на суше, на кораблях. Крещеное имя мое Алексей, это правда. А русское имя было иное. Вятицкие меня нарекли Приселкой — я к ним приселился. Тебя я видел малым парнишкой — где тебе помнить меня. Ты мне напоминаешь твоего внучатого дядю, Ярославова брата — Мстислава. Славный он был воин и большой души человек и князь. Но что ж ты не ешь?
Ели быстро, но не спеша, и быстро насытились.
— Да, ты лицом похож на Мстислава, — продолжал Приселко. — А кем будешь, сам не знаешь. Если ж и знаешь, никто не предскажет тебе, кем быть сумеешь. Молчишь — хорошо. Видел я, как ты распоряжался — будто старый князь. Не обидься, знаю, что под твердым словом у тебя лежало и лежит сомненье в себе. Будешь бороться с собою. Трудное дело, но кто тебя выкует? Ты сам и враги твои, ибо сталь точат о жесткий камень, мягкий камень сталь портит, и ничего никому не построить, когда никто не мешает. Понял ли меня?
— Нет, — отозвался Владимир.
— И хорошо, — одобрил Приселко. — Хорошо, что не стыдишься сказать, и никогда не стыдись. Хорошо, что не понял. Молод ты. Берешь на память, хочешь не хочешь, но вспомнишь много дел, много слов сравнишь с делами, тогда и поймешь, взяв своей силой. Коли б людей со слуха учили мудрости, давно все были б умные, давно каждый заранее знал бы, что делать. Ты старые книги читал, тысячу лет тому назад писанные?
— Читал, только еще мало.
— Больше прочтешь, больше согласишься со мной. Да и так дойдешь, вволю потоптавши жесткую землю. Вспомнишь вятицкие дубы. Не из похвальбы говорю. Знаешь, куда прошедшие дни, прошедшая жизнь девается? — спросил Приселко и сам ответил: — Здесь все, с тобой оно, ты на себе носишь иль в себе, все равно. Ноша великая на нас наложена от сотворенья мира, каждый день добавляет груза. Человек велик, и старится он только от этой тяготы, а не как конь на работе. Ноша теснит, как удав-змея. Время неверно сравнивают с рекой. Речная вода уходит, а время хоть и течет, но с тобой остается. Уставая, человек все менее любит жизнь. Не будь того, мы бы вечно жили, как бос. Утомил я тебя?
— Нет, — возразил Владимир. — Скажи, ведь ты христианин?
— Да.
— Речи твои странные. Среди вятицких, говорят, много людей, не принявших крещения.
— Есть и такие, — согласился Приселко. — Но я навидался куда худших. С молитвой на устах они поступают хуже язычников, а сами хвалятся, что суть старинные христиане с древнего времени. Чтут, исполняют все обряды, посещают храмы, исповедуются, приобщаются, завидев священника или монаха, бегут под благословенье к нему, в речах ссылаются на священные писанья.