На тот раз крылья не загнулись, съехал он по воздуху, как на санках с горки, и лег на траву шагах в ста за рвом. И сам же решил — пустое дело.
— Когда ж это было?
— Уж лет десять прошло. С той поры он себе жилье устроил в том месте, а в крепость приходит только зимовать месяца на три. С его руками другой давно мошну бы набил. Он же глуп, сделает одному, другому, и все. Слышал сам, силу какую-то ищет! Пустой человек, но речист.
За вечерней трапезой в доме Стриги лекари Соломон и Парфентий шутливо хвалились длинным днем, доставшимся им на долю: денег набрали немало.
— Ты же знаешь, боярыня-матушка, — говорил Парфентий, — ни Соломон-друг, ни я никогда о цене не говорим, предупреждаем — нет, не давай. В Переяславле, в Чернигове, в Киеве за это иные лекари нас порочат, люди же пользуются. Нынче все здешние шли с деньгами. Мы с Соломоном привыкли к людям, видишь — из последнего дает. Говоришь — не надо. Нет, сует. Возьми, мол, за труд, за лекарство возьми. Приходилось сдачи давать. Горды ваши кснятинцы. Мы с Соломоном порешили отделить часть. Ты, боярыня, возьми. Есть такие, которым нужно помочь.
Боярыня Елена с благодарнстью приняла мешочек с серебряной и медной монетой, рассказала, что в Кснятине есть и свои лекари, пользуют людей травами, наговорами и помогают. По-разному бывает.
Боярин Стрига перевел речь на свое. Рассказывал о наймитах, которых держал он для обработки своей земли. Видел он в наймитстве необходимость, досадуя, что за наймитами нужен присмотр. Для того с ними и жил старый, ослабевший дружинник Глазко. Глазку уж не под силу походы. Не будь его, что делать? Держать наймита над наймитами? Стрига осуждал своих работников за леность.
— Требовать нужно сильнее, — советовал Симон.
— Я требую, — возражал Стрига. — Сам ты видел. Грех в ином. У наймитов половину души бог вынул. У меня тут не одни наймиты. Есть и половники — из тех, кто пришел, ничего не имея. Даю лошадей, коров, упряжь, плуги, бороны — все, что нужно, и мне второй сноп во всем. Пишем рядную грамоту на год, на два, на три. На четвертый год кончает ряд почти каждый. Покупает лошадь, коровы свои, хозяйство поставил, ему половничество ни к чему, он уж вольный. Таким помешать может болезнь не вовремя, либо саранча налетит, как было в пятом году от этого, — словом, несчастье. Им за чужой спиной скучно. Если б на поле, где мои наймиты, жили половники, пашни они б подняли в два раза больше, а то и в три.
— Откуда ж приходят? — спросил Симон, вспомнив жалобы Стриги на отход людей Кснятина.
— Чаще всего из-под Киева либо из самого Киева, — ответил Стрига. — Бывают из туровских, дорогобужских, из волынских.
— Беглые? Из должников?
— Может быть. Я ловить не обязан.
— Там людям потеснее живется, потеснее, — заметил лекарь Парфентий.
— Отходят ко Владимиру-на-Клязьме, к Суздалю. Там спокойнее, — сказал Стрига, взглянув на жену: помню-де ночной разговор.
— А мастер многорукий и летатель, Жужелец твой, из каких? — спросил княжич Симон.
— Не знаю. Придя, он слово мне дал, что не беглый он, что нет за ним никакого воровства. На духу он бывает у отца Петра, душу правит. Это дело тайное между ними. Поучитель наш, — Стрига кивнул на священника, который мирно дремал после трапезы, устроившись на широкой лавке у стены, — сказал мне: одного вы поля горькие ягодки, с одного дерева кислые яблочки.
— И скажу, и скажу, — отозвался отец Петр, не поднимая головы, — грешники вы нераскаянные, в вас всех язычество с христианством перемешано, как в старых сотах пчелиных воск с медом да с дохлыми пчелами. Ох-хо-хо, будет мне за вас ответ перед богом, что допускаю вас к причастию, — закончил отец Петр, повернувшись на другой бок.
Будто бы ничего и не было, Стрига продолжал:
— Жужелец пошел дальше греческого сказания.