Будет, как сказал, — отмахнулся боярин и шагнул к двери, в которой, для порядка, стояли двое дружинников с короткими булавами.
Половцы разноголосо кричали по-своему. Первый, начавший разговор, цепко поймал Стригу за край длинной рубахи:
— Хороший выкуп даю, большой выкуп!
— Какой? — спросил боярин.
— Сто золотых дирхемов даю, — ответил половец.
— Да ты богат, — сказал боярин. — Дашь двести дирхемов, или тебя продадут в Константинополь.
— Столько у меня нет! — жалким голосом закричал половец.
— Лошади есть, бараны есть, коровы есть, жены есть — все продай. Ты сколько за меня взял бы?
— Ты большой хан, — возразил половец. — С тебя мало взять — для тебя стыдно будет.
— Я не хан, я из князевой старшей дружины, боярин я, у меня дирхемов нет. Будешь платить? Или не видеть тебе степи, не нюхать больше полыни.
— Боярин, головами с меня возьми, пленников дам.
— Пленники дешевы, — сказал боярин, отступая перед половцем, который, стоя на коленях, хватал Стригу за ноги. — И какие у тебя пленники?!
— Хорошие, сильные, молодые есть, девки есть, бабы есть.
— Девок ты, волчья кровь, перепортил, молодых голодом заморил. И откуда у тебя пленники?
— Хан Долдюк под Рязань ходил.
— И сколько дашь пленников?
— Двадцать дам.
— По десять дирхемов считаешь! — яростно закричал боярин, отбрасывая половца ногой. — Зря я на тебя время трачу, пес ты! Тебе не воевать, а баранов пасти!
Половцы закричали все разом по-своему, по-русски. Не слушая, боярин вышел, и провожатые затянули тяжелую дверь. Поруб гудел за дверью, будто рой шмелей. Кто-то стучал в дверь, кричал, но уже невнятно — толстые доски гасили голос.
В просторных сенях, освещенных заходящим солнцем, боярина встретили доспехи Долдюка. Умелой рукой на крестовине была распялена половецкая кольчуга, удерживаемая, как на человеке, подкольчужным кожаным кафтаном. Снизу — кожаные штаны с нашитыми спереди железными полосами и сапоги из красного сафьяна. Сверху — низкий шлем, чуть надрубленный справа, соскользнув откуда, меч Стриги освободил хана Долдюка от жизни, а боярина — от врага.
За столом Стрига рассказывал, обращаясь к гостям, как положено, и поглядывая на жену, которая села в нижнем конце стола, где было ей удобней следить за порядком:
— С хан Долдюком мы были старые знакомцы. Впервые встретились с ним мы давно, в день несчастного боя на Альте. Был тогда Долдюк лет двадцати с небольшим от роду, а я уже зрелым мужем, усы были такие же, — усмехнулся Стрига. — Я Долдюка срубил, как думалось. Потом оказалось, что я ему только ухо рассек и в плечо ранил. От того дня и прозвище его пошло — Рваное Ухо. Тому назад лет пять он здесь гостил день проездом, когда все ближние ханы ездили мир покупать у Святополка Изяславича. Напомнил он мне о старой встрече сегодня в сшибке. Злой, злобный. Сказал, Елена, что хотел тебя взять. И я поверил.
Стефан, старший подручный боярина, сказал:
— Слыхать было, как он тебе говорил. Но что — не расслышали мы.
— Он хотел меня обидеть, чтобы я в гнев пришел. И обидел…
— Нужна я ему, старуха, — подала голос боярыня.
И все взглянули на нее, и никто не возразил, ибо не полагается, по русскому обычаю, чужую жену в глаза да при муже славить. Елене тридцать лет, темно-русая, сероглазая, на ясном лице нет ни одной морщинки, только сейчас в гневе брови сдвинулись и меж ними врезались две складки. В тонких пальцах держит платочек. Не думая, рванула, и с треском разорвалась нежная ткань.
Задумавшись, Стрига опустил голову, и концы усов легли на грудь рубахи, вышитой красными нитками. Такие усы у него одного — по старинному обычаю. Ныне все с бородами, подстриженными, или, как принято говорить, подщипанными. Седины много в усах и на голове боярина, и кажется он сейчас вышедшим из старого времени былого Святослава или первого Владимира.