В одежде казался он княжичу Симону тяжеловатым. И правда, не было у него стройной тонкости в поясе, зато грудь — как печь, на ребрах мышцы-подушки отталкивают в сторону тяжкие руки. И — метины. Пухлые рубцы на местах, где устояла кольчуга, бугор сросшейся ключицы, на правой груди темная звезда не то от копья, не то концом меча было бито. За ухом из-под волос длинный разруб идет сверху через лопатку, и сейчас княжичу видно, что будто бы тянет он голову вбок.
Напрягшееся пузо невода уже на мели. Сула расщедрилась. Что-то ворочается, как живое бревно. И, будто проснувшись, рвануло назад раз и два. У Стриги на конце выстояли, а другой конец подался, и ловцы, перехватывая толстую веревку, не то дали потачку, не то сам канат заскользил. Эх! Уйдет! Нет, замерло, но надолго ль? Бросив неводное крыло, Стрига в два скачка достал до челна, схватил колотушку, деревянный молот для сомов, — и уж в воде по пояс. Прицелился, выжидая, и ударил раз, другой, скрылся в брызгах — сильно подпрыгнула рыбина, но утихла.
— Тащи, тащи!
Симон, подхватив с седла конец каната, закрутил за луку, помогая слабому концу. На другом тянул Стрига. И уже на мели раздувшаяся тоня. В пеньковом мешке полно. Еще, еще! Теперь не уйдешь! На сухом взяли! В корзины метали стерлядей и серебристый частик — простую рыбу. И, зацепив мертвой петлей за голову ниже жабер, выволокли дорогую добычу — тупорылую белугу, закованную в чеканный костяной панцирь. На семь пудов потянет, не меньше. Удача.
— Стало быть, мы в дружбе с Сулою, — шутил Стрига. — Спой-ка нашу ловецкую, — приказал-попросил он удачливого парня, и тот затянул высоким, чистым голосом:
Ох да плачется, ох да жалуется
устье днепровское широкое,
жалуется морю глубокому:
«И что же это деется,
и что же случается!
Полную волю забрал Днепр
и над тобой, надо мной насмехается.
Заманивает Днепр нашу всю живность —
и осетра, и белугу со стерлядью,
и всю прочую рыбу белую,
и всю красную.
И хозяйствует, и со всеми он делится,
во все речки рыбу раздаривает,
нам с тобой ничего не дает,
все берет безвозвратно он,
мне за рыбу платит песком
да серой глиною…»
Сорвавшись из-за окоема, всадник спешил с востока к Суле, будто осеннее перекати-поле, гонимое бичами вихря. Боярин Стрига, смыв чешую, стоял босой, в длинной рубахе. Выжатые штаны сушились на траве. Ловцы успели погрузить добычу на телегу, прикрыв мокрым неводом от солнца.
— Ишь, заячьим скоком идет, — сказал кто-то, и все зашевелились.
Молодой ловец почему-то бегом пустился к стреноженной лошади, торопясь, снял путы и, ловко вспрыгнув на спину, погнал к телеге, где другие ждали запрягать. Боярин оделся, присев, мигом намотал портянки, натянул сапоги, подпоясался, перекинул перевязь от меча и поднялся в седло. Всадник приближался. Вороно-пегая лошадь как-то особенно далеко выбрасывала вперед задние ноги, и ездок мотался на спине, будто сейчас вылетит. Ехал он без седла, только с недоуздком без удил, но конь слушался. Саженях в двухстах всадник врезался в старицу. Конь взбил воду грудью, залив всадника по макушку, поневоле сдал ход и, выскочив на берег, пошел было короче, мотая головой, но всадник лихо послал его и лихо остановил рядом с боярином. Парень, лет пятнадцати, гололицый еще, длинноволосый, силился что-то сказать, но не мог — задохнулся.
Ловцы успели запрячь лошадь в телегу и ждали, ждал и боярин. Утишив грудь, парень прерывисто выкрикнул слова:
— Половцы… Дядя Зван послал…
— Где? — спросил боярин.
Отдышавшись, парень стал объяснять, показывая на край леса, сползавшего к Суле на севере:
— Там, в Кабаньем овраге…
Близ леса, за бугром пасется один из кснятинских табунов. Утром лошади заволновались, и табунщики заметили среди своих чужую подседланную лошадь.