— Как ты можешь так говорить о супруге нашего друга Брута?! — возмутился Катон. — Она отвергла домогательства нищего распутника!
— Чтобы продаться богатому, — зло закончил Кассий.
— Не повторяй клеветы! — Цензор нравов побагровел. — Матрона Сервилия чиста и свята, как свобода нашей Республики!
— Ты прав! — с горьким сарказмом уронил Кассий. — Полюбуйся, как скачут эти скоты вокруг своего идола!
Какие—то девушки уже успели нарвать на склонах Капитолия цветов и осыпали ими суровый мраморный лик. Ветераны обнимали отвоеванный у ненавистных сенаторов трофей, целовали строго сжатые мраморные губы.
— Народ ждет вождя, — веско проговорил седой легат, подходя к невысокому худощавому человеку.
Тот вскинул ресницы. Глаза, темные и тихие, казались особенно хороши на бледном усталом лице.
— Мой милый Авл Гирсий, народ должен быть достоин вождя, а пока хватит с них Катилины.[ 8 ]
— Нет, Цезарь, народ наш достоин лучшего. Ты родня Марию. Под его знаменами я с твоим отцом отражал варваров...
— Варвары не так опасны, как... — Цезарь повел глазами в сторону Гостилиевой курии, — этакая непроходимая чванливая тупость...
Но Гирсий перебил его:
— Гонец! Тебя ищут! — Он сложил ладони рупором и крикнул: — Габиний, мы здесь!
Пожилой легионер протолкался сквозь народ и, подойдя к ним, протянул восковые дощечки, перевязанные шнурком с родовой печатью Юлиев. Цезарь быстро сорвал печать и пробежал глазами письмо. Уголок его рта дрогнул.
— Что с тобой? — Гирсий взял его за локоть. — На тебе лица нет!
— Мне надо сейчас же ехать в Велитры...
II
Городок Велитры притаился в ущелье Апеннин, но в сумерках окружающих гор не было видно. За окном ползли низкие грозовые тучи.
— Ты довольна? Ты счастлива? — Цезарь нервно барабанил пальцами по мраморной спинке широкой скамьи.
Атия, дочь его сестры, виновато опустила голову. Он с жалостью разглядывал темные пятна на ее одутловатом лице, неодобрительно скользнул взглядом по отяжелевшему стану.
— Что же ты молчишь? Пятнадцать лет тому назад ты сказала мне и твоей матери, что солнце померкнет, если ты не станешь женой Гая Октавия. Ни мое горе, ни слезы матери не удержали. Зачем же ты теперь зовешь меня? — Горечь прозвучала в его голосе. — Я бросил Рим, Сенат и прискакал в ваши Велитры. Ты несчастна?
— Он разлюбил меня. — Пухлые губы Атии дрогнули. По ее лицу катились слезы.
— Где этот мерзавец?
— В остерии,[ 9 ] у грека Тимона, — вмешалась мать Атии, маленькая сухонькая женщина, — он бьет ее, когда трезв.
— Он не хочет второго ребенка. — Атия всхлипнула. — Говорит, хватит одного рта.
— Крохобор и мерзавец! Я увезу тебя! Мы все уедем отсюда. — Цезарь взял племянницу за руку. — Успокойся, Атия, малютка родится в Риме. Твои дети — Юлии!..
Наступила ночь, темная, предгрозовая. В небе — ни звездочки. В этой душной тьме, казалось, воздух стал осязаемо плотным и тяжелой плитой давил на грудь. Цезарь долго не мог уснуть. Он ощутил, как на лбу выступает липкая испарина. Он любил сестру, любил ее дочь. Рано овдовев, Юлия жила в их доме. Цезарь и Атия росли вместе, были друзьями... Но этот нелепый брак племянницы с красивым лавочником... Что Атия, неглупая, хорошо воспитанная девушка, нашла в туповатом красавчике? Бедняжка уверяла всех, что Гай Октавий похож на юного Феба.[ 10 ] Цезарь невесело усмехнулся. Разве сам он не возводил на пьедестал Сервилию? Понимал: алчная, бессердечная, но любил, любит до сих пор...
Неожиданный порыв ветра, разорвав духоту, бросил в окно первые капли дождя, крупные и звонкие. Где-то далеко сверкнула молния.
"Так поздно в сентябре гроза. Завтра уже третий день последней декады... — Цезарь отошел от окна. — Малютка у Атии родится в ноябре, когда уже опадут листья. И я увезу их всех в Рим..."
Косой дождь все сильней заливал подоконник.